Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр
– А ну ее, пусть делает что хочет: от нее мне все равно одно расстройство. Такая она, разбойница, упрямая, всегда делает все по-своему, – отозвалась донья Марика.
– Да где это видано, чтобы воспитанные девушки так себя вели? – воскликнул Хуан-Тигр, всем своим видом выражая осуждение.
– А что вы мне прикажете с ней делать, дорогой мой дон Хуан? Я ли не потратила все мои годы (а их немало) и все мои денежки (а их совсем немного) на то, чтобы воспитать ее по моему образу и подобию? И все впустую… Как я старалась, чтобы из нее вышла солидная дама: любезная, осмотрительная и благодарная! И годы, и деньги – все пропало даром. Что же мне теперь прикажете делать, дорогой мой дон Хуан? – ворчала старуха, притворно сокрушаясь и покачивая головой из стороны в сторону, при этом мимоходом заглядывая в карты то Хуана-Тигра, то Гамборены.
– Как это что делать? Да очень просто. Прежде всего научите ее повиноваться – ведь только к этому и сводится все воспитание женщины. А ну-ка, позвать ее сюда немедленно, и пусть она тут сидит тихонечко – со светом или без света, это уж как ей будет угодно, ведь даже и женщинам можно предоставить некоторую свободу, но только в пустяках. Или эту барышню оскорбляет наше общество и она не хочет с нами разговаривать? Или я, то есть мы, не имеем права, то есть, я хочу сказать, права на уважение? Нет, мы просто обязаны потребовать, чтобы эта раскрасавица, эта принцесса на горошине не воротила от нас нос, ведь ничего плохого мы ей не сделали! Нет, этого я так не оставлю. Лучше я сам уйду – уйду и не вернусь, – говорил Хуан-Тигр, все сильнее и сильнее раздражаясь. Он уже и в самом деле было встал, собираясь уйти…
– Не сердитесь, милый друг! Ха-ха-ха! Не берите на испуг! Эхем-эхем! – остановил Хуана-Тигра сеньор Гамборена, схватив его за запястье. – Не закончена игра, уходить вам не пора. Ха-ха! Пусть сидит себе девчонка – не болит у нас печенка. Что за ахи, что за охи – от любви бедняжка сохнет. Ха-ха! Шасть – девчонка в уголок, а любовник – на порог. Удирай-ка со всех ног – нитка вытянет клубок. Ха-ха-ха!
– Хватит вам молоть чепуху, сеньор священник или сеньор идиот! Научитесь-ка лучше говорить пристойно и понятно, – взорвался Хуан-Тигр, презрительно глядя сверху вниз на рахитичного иерея. Его глаза так и пылали, будто он собирался прожечь ими беднягу Синсерато до самых костей.
– Где штаны, там есть и юбка. Подставляй, голубка, губки. Ха-ха-ха! Эхем-эхем-эхем! – булькал дон Синсерато, прерывая свои слова взрывами кашля и корчась от буйного веселья: кашель, смех и скрип его суставов составляли скрежещущее трио.
– Вот дурак! – прорычал Хуан-Тигр. Он уже готов был броситься на своего не в меру развеселившегося тщедушного партнера по картам.
– Да будет мир между христианскими владыками! – вмешалась донья Марика, поглаживая веером трясущийся подбородок Хуана-Тигра, а другой рукой похлопывая священнослужителя между лопатками: Гамборена, поперхнувшись, все никак не мог откашляться, прочистить легкие. – Это моя бестолковая внучка во всем виновата. Эрминия, Эрминия! – завопила старуха.
– Что вам угодно, сеньора? – послышался приглушенно-слабый, как из сундука, голос.
– А ну-ка живо иди сюда, – продолжала кричать донья Марика, – или я сама притащу тебя за косы! Бить тебя мало, негодница! Немедленно попроси у гостей прощения. Разве так себя ведут с почетными посетителями? Повернулась и пошла: ни тебе «здравствуйте», ни «до свидания»!
– Сеньора, – шепотом пробормотал Хуан-Тигр, – это уж вы слишком. Зачем же таскать ее за волосы – нам лысые не нужны! А бить… Это уж ни в какие ворота не лезет. И потом, что это за «почетные посетители»? Да какой же я почетный посетитель?
– Нет уж, не мешайте мне, я знаю, что делаю, – продолжала настаивать донья Марика, воодушевленная, по всей видимости, возможностью проявить свою власть и показать себя в этом доме хозяйкой.
В сумраке показалась фигура Эрминии. Не решаясь вступить в освещенное пространство, она испуганно пролепетала:
– Извините меня, пожалуйста. Простите, бабушка. Я ходила за клубком шерсти и не думала, что вы заметите мое отсутствие. Я не хотела никого обидеть.
– Обидеть, говоришь? Да это не обида, а грех. Это преступление! Такое неуважение к этим господам, которые делают нам честь своим дружеским расположением! Этакой невежливости нельзя было бы простить и самой русской императрице![32] Дубина неотесанная! Уж я-то тебя научу, как надо слушаться старших: слов не понимаешь, так я тебя палкой, палкой!
То ли донья Марика говорила все это просто так, лишь бы говорить, по привычке (а словоизвержение было для нее столь же естественным, как громкое бульканье в животе), то ли она и впрямь по-настоящему рассердилась на внучку, но только Хуан-Тигр принял все это так близко к сердцу, что кровь у него закипела. Он представлял себе (и даже, как ему почудилось, увидел воочию), что милосердный сумрак скрывает раскрасневшиеся от стыда и пылающие щеки Эрминии. Нет, Хуан-Тигр не намерен был терпеть нанесенное ей, а казалось, и ему самому оскорбление. Возвысив голос, он, словно бросая вызов, сказал:
– Ну уж нет! Я объявляю себя рыцарем Эрминии, и отныне никто да не осмелится коснуться не только волосинки на ее голове, но даже и ворсинки на ее одежде. И пусть моя дама делает все, что ей заблагорассудится. Хочет – останется, хочет – уходит, никому ни о чем не докладывая, – это уж как ей будет угодно. Ее воля – закон: пусть она делает то, что ей вздумается, а не то, что ей прикажут.
– Да, но… – попыталась было возразить ошарашенная донья Марика.
_ Никаких «но», – прервал ее Хуан-Тигр. – Не хватало только, чтобы ей запрещали сходить за каким-то несчастным клубком шерсти. Какого он цвета, моя хорошая?
– Зеленого, – пролепетала Эрминия.
– Цвет надежды! – воскликнул Хуан-Тигр, разволновавшись без всякой видимой причины. – Ну вот и дело с концом. Иди-ка сюда. Садись здесь, рядом с нами. Нет, это не годится, чтобы ты все время пряталась от нас в темноте, как великопостное изваяние.
Эрминия подошла и села в двух шагах от старших.
Хуан-Тигр размышлял: «Моя месть продолжается, прекрасная Эрминия! Во второй раз я пришел тебе на помощь и спас тебя – сначала от нищеты, а вот теперь от унижения. Потому что я хочу унизить тебя сам: вот тогда-то ты узнаешь, с кем имеешь дело. Ну да, так, рядом со мной. Вот она, твоя казнь».
А для Эрминии и в самом деле было казнью сидеть здесь, на этом месте: от страха у нее дрожали руки, и она даже не могла вязать. И эта казнь – вечер за вечером – все тянулась и тянулась. С одной стороны, бабка заставляла Эрминию находиться поблизости от карточного стола, чтобы доставить удовольствие гостю, на которого донья Марика готовилась обрушить второй удар – удар решительный и сокрушительный. С другой стороны, сам Хуан-Тигр, воодушевленный своим оригинальным планом мести, теперь оказывал Эрминии все новые и новые знаки внимания. Сначала он каждый вечер приносил для старухи-сластены кулечек леденцов. Потом принес два свертка сразу, причем самый большой и самый красивый предназначался для Эрминии. Затем Хуан-Тигр перешел к более существенным, на память, подаркам – ко всяким безделушкам и украшениям: то он принесет ленточку, то брошку, то гребешок, то флакончик одеколона. Оставшись одна, Эрминия с ненавистью швыряла эти вещицы на дно своего сундучка: о том, что все это могло означать, она догадалась раньше, чем он. И вот наконец ему уже стало мало тех вечерних часов, которые он проводил близ Эрминии, хотя сам Хуан-Тигр все еще не отдавал себе отчета в этой своей любви, заставлявшей его искать все большей и большей близости. Однажды утром он в первый раз за двадцать с лишком лет покинул свой прилавок (и это в базарный день!) и под ничтожнейшим предлогом появился в магазинчике доньи Марики.
– Сеньора, – сказал он, – я знаю, что вы без ума от свежих лесных орешков. Вот я вам и принес их – первые в этом году и единственные, которые продавались на рынке. Ну как дела? Как торговля? А что ваша внучка? Где она, кстати?
– Там, наверху, – убирается, подметает, стелет постели.
– Ага, вот это хорошо! Девушка должна быть работящей. Нечего ей делать за прилавком, у всех на виду: ведь на товар смотрят не только женщины, но и мужчины, и еще неизвестно, сколько среди них проходимцев, у которых на уме всякие гадости – они-то умеют зубы заговаривать!
И Хуан-Тигр вернулся на свое место. Но поскольку он, безмятежный, все еще пребывал в неведении, до сих пор не сознавая переполнявшей его великой любви, то и уселся за свой прилавок с совершеннейшей непринужденностью, даже и не заметив того изумленного взгляда, которым смотрела на него ошарашенная вдова Гонгора. Для доньи Илюминады недолгое отсутствие Хуана-Тигра было равнозначно тому, как если бы неподвижная звезда вдруг покинула то место, которое она испокон века занимала на небосводе, и присоединилась бы к другому созвездию или переместилась в другое полушарие с той же легкостью, с какой армейский офицер переходит из гарнизона в гарнизон. Хуан-Тигр сошел по касательной со своей прежней орбиты и теперь пересекал неведомые просторы бесконечности, покорно вращаясь вокруг пламенеющего солнца, восход которого можно было предугадать, но вот предположить, в какой именно точке горизонта оно должно взойти, было никак не возможно. Так что же это за солнце?
