Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр
Священник Гамборена появлялся в доме Хуана-Тигра каждый вечер, справляясь – от имени доньи Марикиты – о его здоровье. Дон Синсерато уговаривал своего друга прервать затворничество и перекинуться в картишки, отдохнуть от забот. Но Хуан-Тигр отказывался, ссылаясь на то, что еще не совсем здоров.
В один из этих дней между бабушкой и внучкой завязался разговор, и Эрминия впервые упомянула об ухаживаниях Коласа, о чем старуха раньше и не догадывалась. Девушка предположила, что Хуан-Тигр, вероятно, знал о случившемся и, почувствовав себя оскорбленным, решил, что его ноги в их доме больше не будет.
С таким же шумом, с каким падает на пол буфет с фарфоровой посудой, раскричалась, развизжалась и разбушевалась донья Марикита, разгневанная и обманутая в своих ожиданиях. Размахивая руками и сотрясаясь всем телом, которое, казалось, вот-вот рассыплется, разлетится на мельчайшие осколки, она вопила:
– Что же это ты, дура этакая, раньше молчала! Горе ты мое луковое! Смотрите-ка, она заявляет мне, что мы выиграли самый главный приз, но ей, видите ли, не понравился номер лотерейного билета и поэтому она выбросила его на помойку! Вот я тебе рожу-то расцарапаю, косы-то повыдергаю! И как это я еще терплю твою наглость? Нам от тебя одни несчастья, безмозглая ты девчонка! Ведь мы у Хуана-Тигра в руках, все зависит только от него! И кто теперь исправит то, что ты испортила! Нет бы тебе, прежде чем лезть на рожон, посоветоваться со старшими! Теперь мы точно погибли… Да тебе уж никогда больше не сыскать такого жениха, как Колас! И почему только ты ему не ответила: да, мол, тысячу раз да, со всем моим удовольствием? Ах, да что теперь говорить! Поздно: мы уже погибли, погибли, совсем погибли!
Эрминия спокойно отвечала ей, что еще не поздно, потому что Колас написал ей из-за границы, уверяя, что его любовь вечна и неизменна. Но она сама, хоть и относилась к Коласу с симпатией и восхищалась его благородством, все-таки оставалась к нему равнодушна и потому не могла, как бы он того ни желал, ответить ему взаимностью. Но даже если бы она и была от него без ума, то все равно ни за что не вышла бы за него замуж. Уж лучше прозябать в нищете, лучше умереть, чем терпеть такую муку – жить под одной крышей с Хуаном-Тигром, к которому она испытывает отвращение и ужас. И в довершение всего Эрминия призналась, что любит другого. Но как бабка ни грозила, как ни умоляла, она так и не смогла выпытать, кто же он. А им как раз и был Веспасиано.
В тот же самый вечер донья Марикита, накинув нарядную шаль и надев свой парадный капор, появилась в доме Хуана-Тигра. Она робела и трепетала, как птенчик перед удавом. А Хуан-Тигр, увидев в своем доме бабку Эрминии, неизвестно чему обрадовался. Сияя от удовольствия, он рассыпался в любезностях, как если бы встретился с ней после долгой разлуки. Взяв донью Марикиту под руку, Хуан-Тигр бережно усадил ее на стул. Извинившись за то, что у него в буфете нет сладостей, Хуан-Тигр предложил ей колбасы, сыра и белого вина из Руэды – больше у него в доме ничего из съестного не было. Делая вид, что она просто не хочет огорчать его отказом, донья Марикита, жеманничая и гримасничая, пропустила три стаканчика белого вина, скорчив при этом такую рожу, будто ее силой заставили выпить помои. Вино разгорячило старушку, и она, после долгих подмигиваний и похлопываний Хуана-Тигра веером по щеке, сообщила наконец, что уж теперь-то ей все известно про Коласа и Эрминию и что, хорошенько порасспросив внучку, она убедилась, что та была по уши, без памяти влюблена в Коласа, но от смущения и застенчивости не решилась сказать ему «да» и что их свадьба – это дело решенное: как только мальчик вернется из армии – сразу и под венец. Под конец донья Марикита осмелела настолько, что даже назвала Хуана-Тигра «сватом».
И тут он весь позеленел. Приняв внушительный, грозный вид и весь ощетинившись, как дикобраз, Хуан-Тигр прорычал:
– Сеньора, да за кого же это вы меня принимаете? Донья Марикита, опешив, была вынуждена, для храбрости, прибегнуть к стаканчику белого вина.
– Вы думаете, это я сочиняю? Что я вас обманываю ради своей выгоды? Да чтоб мне пусто было… Ах, дорогой мой дон Хуан… Вот вам крест! Это же ясно как божий день. Клянусь вам, что они поженятся, – испуганно стрекотала донья Марикита, целуя импровизированный крест, составленный ею из вилки и сложенного веера.
– А я без всяких клятв, потому что порядочному человеку незачем клясться, даю вам слово, что они не поженятся: мне этого не хочется – и все тут, – ответил Хуан-Тигр, с такой силой треснув кулаком по столу, что донья Марикита подскочила на стуле.
Хитрая старуха спрятала лицо в носовой платок, пропахший дешевыми духами, и в этой удушливой атмосфере несколько раз душераздирающе всхлипнула, а потом, словно бы от слез, вытерла глаза.
– Ах, простите меня, простите, кабальеро! Да как только я могла подумать… Ну конечно же, конечно: вы настоящий богач, а ваш племянник сделает такую карьеру… А мы-то, несчастные, влачим свою жизнь в нищете и лишениях. У нас нет ничего, кроме долгов. Мы кормимся только милостыней, но, уж конечно, долго так не протянем. Нить нашей судьбы – это тончайшая паутинка, свисающая с мощного бревна. А что это за бревно? Конечно же, это вы, дорогой мой дон Хуан! Эрминия, Эрминия, бедная моя внученька! Как могла она надеяться на то, что… Ничего-то у нее нет, ничего-то она не значит!
– Ну уж нет, черт побери! – взорвался Хуан-Тигр. Он выглядел еще сурово, хотя сердце у него уже оттаяло.
– Да-да-да, – верещала старуха. – Ах, бедненькая моя Эрминия! Красота и доброта – вот твое единственное богатство.
– А вы думаете, этого мало? Я бы от такого не отказался, – вставил Хуан-Тигр, растрогавшись еще больше.
– И пусть отцветает, пусть блекнет и увядает твоя красота! Пусть даром пропадает твоя молодость, моя деточка! Ты зачахнешь от тоски, а напоследок лопнешь, как воздушный шарик, – вот и все развлечения, которые тебе позволены.
– Ну ладно, ладно, будет вам, донья Марика. Хватит вам хлюпать, – успокаивал Хуан-Тигр старуху, положив руку ей на плечо. – Давайте уж мириться, если вы хотите, чтобы мы оставались добрыми друзьями…
– Только этого я и хочу – чтобы все было как прежде, – прервала его, пожалуй, чересчур поспешно донья Марикита.
– Ну тогда вот что, – продолжал Хуан-Тигр, и на его лице промелькнуло что-то отдаленно напоминающее загадочную улыбку. – Что было, то было. А то, что произошло, – это лучшее из всего, что могло произойти. Так давайте же никогда, никогда больше не говорить об этом – тогда-то мы и останемся, как и прежде, добрыми друзьями.
– Неужели это правда? И вы на меня не сердитесь? Если бы это зависело только от меня…
– Полегче, полегче, донья Марика: вот вы опять за свое… – прервал ее Хуан-Тигр, на мгновение посерьезнев и вдруг опять улыбнувшись, и на сей раз еще шире и еще загадочней.
Донья Марикита, совсем сбитая с толку, глядела на Хуана-Тигра во все глаза.
– Вы мне не дали договорить, – поспешила поправиться лукавая старуха. – Я хотела сказать, что если бы это зависело только от меня – вернуть вам эти песеточки, то я бы это сделала сию же минуту и со всем моим удовольствием. Но поскольку это не зависит от меня, а я сама завишу от вас – завишу до тех пор, пока вы еще можете немножечко потерпеть и подождать… Вот потому-то я и боялась (да и сейчас боюсь), что у вас на меня еще остался зуб и вы смеетесь над бедной старушкой…
– Так оно и есть, сеньора. Остался у меня на вас зуб. Не желаю я больше ни терпеть, ни ждать с этим самым дельцем, с этим вашим должочком. Ну уж нет, сеньора. А в остальном пусть будет все по-прежнему. Такие же друзья, как прежде, и даже больше, чем прежде, если такое бывает. Но дружба дружбой, а денежки врозь. Дело прежде всего: оно должно быть на самом видном, на самом заметном месте – все равно как нос, который у нас растет из самой середины лица. Так что или «да», или «нет», и никаких «может быть», никаких «посмотрим», мы же тут с вами не в игрушки играем, а говорим о деле. Так что давайте прямо тут же и покончим с ним.
Улыбка Хуана-Тигра стала такой широкой, что он уже просто вынужден был открыть рот: казалось, будто мышцы его лица свела судорога или он оскалился в злобной гримасе.
– Вы меня просто убиваете, – простонала донья Марикита, обессиленная и раздавленная. Она уже приготовилась было изобразить шумный обморок – только бы из этого рта, как из разверзшейся и готовой ее поглотить бездны, не вырвалось больше ни слова.
Зуд великодушия, который в эти дни не давал покоя Хуану-Тигру, заставлял его улыбаться, говорить странные вещи и совершать необычные поступки.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда расписку доньи Марикиты и, взяв эту бумажку двумя пальцами, поднес к физиономии старухи, которая, прикрыв глаза, изображала обморок, одновременно из-под ресниц, словно из-за жалюзи, наблюдая за движениями Хуана-Тигра. И вдруг глаза доньи Марикиты стали как у коровы, большими и круглыми: она, ничего не понимая, уставилась на Хуана-Тигра, зажигавшего спичку и подносившего ее к расписке… Бумажка горела до тех пор, пока огонь не обжег кончики пальцев Хуана-Тигра и он, дунув, не развеял по ветру ее пепел.
