Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр
– Говорит-то он одно, а думает другое.
– Нет, бабушка, нет, это не так. Клянусь вам, что Хуан-Тигр и в самом деле не хочет, чтобы я выходила за Коласа.
– Просто ты сама этого не хочешь.
– И я тоже не хочу.
– Мало ли чего ты не хочешь? Все равно по-твоему не будет!
– Нет, бабушка, нет. Но только этому помешаю не я: не я сделаю так, чтобы этой свадьбы не было.
– Что, секретики завелись? А ну-ка выкладывай мне все как есть! Так кто же этому помешает? Другой мужчина? И кто же он такой? Ты все еще не выбросила его из головы? Интересно мне знать, кто же он. Неужели ты не доверяешь своей бабке? Неужели ты меня не уважаешь? Так где же он живет? Чует мое сердце, что это какой-то проходимец. Бьюсь об заклад, что уж с Коласом-то он ни за что не сравнится! Ну-ка найди у него хоть один недостаток!
– Да нет у него никаких недостатков. Просто я его не люблю, вот и все. То есть я его люблю как брата и никогда не смогу полюбить по-другому: он же еще совсем ребенок. Но дело тут совсем не в Коласе: бедняга уже получил отставку.
– Совсем ребенок? Ага! Так вон оно что! Вот ты и проговорилась. Значит, в твоем вкусе мужчины в годах? Что, покраснела? Видишь, я угадала! Ну это уж нет, это уж нет. Хоть ты и дала Коласу отставку, ты все равно выйдешь за него замуж. И пусть тот, другой, только попробует этому помешать! Посмотрим тогда, чья возьмет.
– А ведь этому-то, бабушка, помешает сам Хуан-Тигр.
– Ты меня прямо извела своим упрямством. С чего ты это взяла?
– Не знаю, бабушка, и знать не хочу. Я была бы рада ошибиться! Тогда бы я обрезала свои волосы под корень и отдала их в церковь «Христа в темнице». Бабушка, бабушка, как же мне плохо! – И, уткнувшись лицом в старухины колени, Эрминия горько расплакалась.
Донья Марика вставила в свои рыхлые десны зеленый зуб мятного леденца и недовольно пробормотала:
– Ну-ну-ну! Дождливая же нынче осень, вот и ты решила от нее не отстать. Ну ничего, ничего, прольются дождичком черные тучи твоих мрачных мыслей, и тогда все прояснится. Опали сухие листья, и деревья стали голыми. Пусть то же самое будет и с сухими листьями твоих дурацких фантазий. Надо трезво смотреть на жизнь, деточка.
– Да я и так смотрю на нее трезво. Слишком трезво, к сожалению.
– Ну и сиди тут одна со своими капризами и со своими трезвыми взглядами. А мне надоело все это слушать.
Эта домашняя беседа проходила в задней комнате магазинчика – в сумерки, незадолго до ужина. Повернувшись к выходу, донья Марика столкнулась лицом к лицу с бледной и молчаливой вдовой Гонгорой, которая стояла на пороге двери, ведущей в помещение магазина.
– Добро пожаловать, добро пожаловать, какая честь для нашего убогого жилища! Нам надо бы встретить вас как святое изваяние, расстелив перед вами ковер! Я уж и не помню, когда видела вас в нашем доме в последний раз! Какая это для нас честь, какая честь! Ах, садитесь же, садитесь, сделайте милость! – стрекотала донья Марика.
Поклонившись вдове и обняв ее, старуха усадила гостью на хромоногое кресло красного дерева, обтянутое зеленым репсом.
Эрминия, застыдившись, стала утирать слезы, сдерживая в груди рыдания. Донья Илюминада еще заранее придумала, как начать свою речь. С благожелательно-печальной улыбкой вдова сказала:
– Я знаю, что у Эрминии золотые руки и что она прекрасно вяжет. Вот я и решила попросить, чтобы она связала пальтишко для Кармины: зима уже не за горами. На сегодня я свою торговлю закончила и закрыла магазин, а до вашего мне два шага. Когда я пришла, у вас там никого не было. Я не стала кричать и хлопать в ладоши (не хотелось мне поднимать лишнего шума). Вот я и прошла за прилавок, прямо к вам. Простите мою бесцеремонность. А вы, донья Марика, не теряйте тут времени из-за меня, ведь когда я сюда вошла, вы уже собирались уходить. Нет-нет, никаких любезностей. Идите же, идите. Мне хватит одной Эрминии. – Мягко, но настойчиво подталкивая старуху к двери, донья Илюминада выпроводила ее из комнаты.
Оставшись наедине с Эрминией, вдова Гонгора уселась в кресло и тихим, ровным голосом продолжала:
– Садись, Эрминия, нам с тобой надо немного поговорить. Если тебе не захочется отвечать, то говорить буду только я – вот и все. А если тебе не захочется меня слушать, дай знак, и я замолчу. Нечаянно, совсем ненамеренно я кое-что увидела и услышала, когда входила сюда. Ты плакала, а твоя бабушка говорила: «Ты освободишься от черных мыслей, и у тебя станет легко на сердце. Пусть опадет мертвая листва твоих дурацких фантазий. Надо трезво смотреть на жизнь». И ты ей ответила: «Да я и так смотрю на нее трезво». И так тяжело вздохнула, что у меня защемило сердце. Неужели же тебе так плохо, Эрминия? Неужели же так черны твои мысли и так густо разрослись сорняки твоих фантазий? А мне-то казалось, что все как раз наоборот, и я собиралась было тебя поздравить…
– Поздравить? – пролепетала, побледнев, Эрминия.
– Да, поздравить. Твоя бабушка еще ничего не знает? Мне кажется, что нет. Эта милая дама немножко рассеянна и довольно поздно обо всем догадывается.
– Догадывается? – еле слышно прошептала Эрминия.
– Что ж, в этом нет ничего странного. Невероятнее всего то, что сам он до сих пор этого не понял.
– Кто он? Ради Бога, сеньора, не терзайте меня так, – простонала Эрминия, умоляюще сложив руки.
– Да нет, это не я, а ты – ты сама себя терзаешь. А я хочу, чтобы твои терзания прекратились и чтобы буря твоих чувств улеглась, уступив место счастливому затишью.
– Я вас не понимаю, сеньора.
– Во-первых, перестань притворяться.
– Да я и не притворяюсь, донья Илюминада.
– Хорошо, я тебе верю. Тогда, значит, это не ты меня не понимаешь, а я сама говорю непонятно. Ну что ж, скажу яснее. Слушай меня внимательно. Один мужчина полюбил тебя так, как могут любить только мужчины: ты для него – все, как и сам он должен стать для тебя всем. А когда мужчина полюбил, дорогая Эрминия, то сопротивляться его любви бесполезно. К тому же такие мужчины, как он, – редкость, да и та страсть, которой он к тебе воспылал, – тоже редкость. Именно поэтому я и пришла поздравить тебя с таким счастьем. Но разве тебе не интересно узнать, кто же он, этот мужчина? Сейчас я тебе скажу. Этот мужчина…
– Нет, нет, нет! Ради всего, что вам дорого, ради вашего покойного мужа… Я не хочу этого слышать, не хочу этого знать, – умоляла с исказившимся от ужаса лицом Эрминия. Закрывая ладонями уши, она уже готова была упасть перед вдовой на колени.
– Значит, ты меня поняла, и мне незачем говорить дальше. Встань, бедненькая ты моя. Подойди ко мне поближе. Садись сюда, ко мне на колени, будто ты моя дочка. Давай я поглажу тебя по головке… Я буду шептать тебе на ушко нежные слова, я буду тебя утешать…
Эрминия покорно села вдове на колени и опустила ей на плечо свою поникшую головку. Донья Илюминада продолжала нашептывать: – Доченька моя любимая, я люблю тебя, люблю по-настоящему, потому что моя любовь бескорыстна и печальна. Нет лучшей любви, чем желать другим то, что хотел бы иметь сам… Именно так я тебя и люблю.
– Нет, сеньора, – едва слышно пролепетала Эрминия, – вы меня не любите. Хотеть, чтобы у других было то, что хочешь иметь сам, – это значит идти против желания других. Так любят только пожилые, ведь они уже не могут достичь того, чего хотят. Вот они и стараются заставить других любить друг друга без любви. Но мы-то, молодые, любим не так, мы любим по-настоящему. Да, мы любим, любим – и в этом все дело. Мы любим для себя, только для себя. Мы не можем любить не любя и не можем разлюбить, если уже любим.
– Да, доченька, ты права. Но только не совсем. Ты ошибаешься, если думаешь, что с годами сама любовь может измениться. Дело здесь, голубушка, совсем не в возрасте, а в характере. Если бы все зависело только от возраста, то куда легче было бы сломить волю человека молодого (а это все равно что согнуть гибкую ветку – свежую, зеленую, полную соков), чем волю старика: крепкая сухая ветка скорее сломается, чем согнется. Кто в молодости был упрям, тот и в старости останется таким же. А тот, кто родился покорным, будет таким всю жизнь. А еще, моя милая, ты ошибаешься, если думаешь, будто молодые любят сильнее, чем пожилые. Я говорю «любят», подразумевая под этим то, что ты и сама имела в виду, когда хотела, чтобы я тебя правильно поняла: «любят» значит «желают». Зеленая ветка, хотя она сильно бьется и трепещет, плохо горит, а часто и вовсе гаснет. А сухая ветка, загоревшись, сразу же сгорает в сильном и светлом пламени. Вот ты мне сказала, что пожилые, поскольку они уже не могут любить, заставляют молодых любить не любя. Что ты, глупышка, в этом понимаешь? Ведь дело не в возрасте, все зависит от самого человека, от того, как он устроен. Есть люди, которые, когда они не могут достичь того, чего хотят, ведут себя как собаки на сене: они мешают другим получать то, что хотели бы иметь сами. Это дело обычное, и с такими вещами ты будешь сталкиваться на каждом шагу, жизнь тебя еще научит. И вот еще что: любить не любя и отказываться от любви, когда уже любишь, – такого никогда не бывает. Ни у молодых, ни у пожилых. Но в том-то и беда, что чаще всего ни пожилые, ни молодые сами не знают, чего хотят, и потому сами себя обманывают. Они принимают за любовь лишь мимолетный, пустячный каприз, в котором они вскоре и раскаиваются. Занимаются пустяками – и при этом, скорее всего, не подозревают о той непобедимой любви, которая тайно владеет ими. За примером далеко ходить не надо: это я про того человека, который любит и сам не знает, что любит. Надо уметь отличать, отделять ложное от истинного, а любовь-прихоть – от настоящей любви. Как часто люди приходят в себя, когда уже поздно! Вот затем-то я и пришла – чтобы помочь тебе… Ведь ты его уже любишь – и именно поэтому запрещаешь мне называть его имя. Ты его так любишь, так любишь, что и сама боишься себе в этом признаться.
