Томас Вулф - Паутина и скала
Оно входило во все шумы и звуки карнавала, в запахи конфетти, бензина, громкие, ликующие крики людей, кружащуюся музыку карусели, резкие крики и скрипучие голоса зазывал. Было оно и в звуках, запахах цирка — в реве и тяжелом духе львов, тигров, слонов, в рыжевато-коричневом запахе верблюда. Оно входило каким-то образом в морозные осенние ночи, в чистые, резкие, ледяные звуки кануна дня всех святых. И невыносимо являлось ему вечерами в удаляющемся, тоскливом гудке поезда, в негромком, печальном звоне его колокола, стуке громадных колес по рельсам. Приходило и в зрелище длинного состава рыжих товарных вагонов на путях, в зрелище уходящих вдаль и теряющихся из виду рельсов, сияющих музыкой пространства и полета.
В подобных и бесчисленных прочих вещах видение прекрасного города оживало и ранило его, словно нож.
Книга вторая. Гончая тьмы
До шестнадцати лет Джордж Уэббер, прозванный ребятами Обезьян — это прозвище пристало к нему на всю жизнь и казалось более подходящим, чем полученное от родителей имя, — рос среди своих родственников, Джойнеров. И был одним из них, тесно связанным множеством нитей с их ограниченным, замкнутым горами, самодовольным миром. Однако же он был и Уэббером, что для этой семьи являлось позором, а для него — предметом тайной гордости, и нечто, находившееся за этими горами, будоражило его дух.
Таким образом, сильные, противоречивые влечения джойнеровской и уэбберовской кровей, которые встретились, но не слились в его жилах, вызывали бесконечные колебания в его уме и сердце. Из этого беспокойства духа возникло странно-обостренное видение мира, весьма пестрая картина жизни, сотканная из светлых и темных нитей, из солнечного света и глубокой тени.
5. ТЕТЯ МЭГ И ДЯДЯ МАРК
Жену Марка Джойнера, тетю Мэг, мальчик недолюбливал. Она происходила из семьи живших в горах крестьян и, вольно обращаясь с кошельком мужа, делала все возможное, дабы занять более высокое положение в жизни.
— Нечего ей напускать на себя, — говорила тетя Мэй. — Когда Марк впервые увидел ее, она мотыжила кукурузу в поле.
Мэг, бездетная в свои сорок пять лет, была высокой, худощавой, бледнолицей женщиной с холодными глазами, тонким носом и ртом, вечно кривящимся в злобной, язвительной усмешке. В прошлом красавица, она двадцать лет страдала от невроза и пребывала в непоколебимой уверенности, что у нее туберкулез, рак, заболевание сердца и злокачественное малокровие. Находилась под постоянным врачебным наблюдением. Половину часов бодрствования проводила, растянувшись в смертельном ужасе на кровати; в комнате, наглухо закупоренной от сквозняков, было полно полок и столиков, заставленных пузырьками с лекарствами.
На самом деле она была сильной, здоровой.
Джордж иногда сопровождал тетю Мэй, когда та ходила навестить Мэг в новом уродливом доме из ярко-красного кирпича. Обычно они находили ее в наглухо закупоренной комнате, где было изнурительно жарко.
— Поди-ка сюда! — говорила тетя Мэг резким, язвительным голосом, и мальчик неохотно подходил к ее кровати. — Боже милосердный! — добавляла она со злобным смешком, глядя ему в лицо. — От него пахнет Уэббером! Ноги у тебя воняют, малец?
Эти шутки под аккомпанемент язвительного смеха, опускание уголков тонкого, ханжеского рта, когда она делала вид, будто с отвращением нюхает воздух, не усиливали любви Джорджа к тетушке.
— Ты даже не представляешь, малец, как тебе повезло! — выкрикивала она. — Тебе надлежит каждый вечер благодарить на коленях Господа за то, что живешь в таком истинно христианском доме! Что сталось бы с тобой, если б не я? Дядя Марк взял тебя по моему требованию! Если б не я, ты оказался бы в сиротском приюте — вот что!
Побуждаемый таким образом, мальчик бормотал благодарность, но в глубине души часто желал, чтобы его действительно отправили в приют.
Мэг была баптисткой, очень активной в церковных делах. Она делала щедрые пожертвования; потчевала до отвала священника за своим воскресным столом; но главное — вносила крупные суммы на содержание баптистского приюта и постоянно держала в услужении двух-трех детей, взятых под ее щедрое крылышко. Эта благотворительность снискивала потоки лести, сулящей успех на земле и милость на небесах. Священник, обращаясь по воскресеньям к прихожанам, говорил:
— …Я знаю, все мы будем рады услышать, что сердце еще одного сиротки исполнилось счастья благодаря щедрости сестры Джойнер, она в великой доброте своей души предоставляет уютное жилье Бетси Белчер, девочке, которая, не достигнув восьми лет, лишилась обоих родителей. Это уже шестой осиротевший ребенок, которого она взяла под свое любовное попечение. Я знаю, когда мы видим ее щедрые пожертвования, найдутся и другие, которые, следуя этому примеру, внесут свою лепту на поддержание той великой работы, которую добрые братья и сестры ведут в приюте.
И когда Мэг, сдержанная и комично-смиренная, подходила после речи священника к кафедре, он с неприятной елейностью склонялся к ее руке со словами:
— Как ваше самочувствие, добрая женщина?
Мэг брала к себе в дом этих несчастных детей и заставляла выполнять домашнюю работу. Одним из них был четырнадцатилетний мальчик по имени Вилли, бестолковый, улыбчивый, вечно озадаченный идиот. Он никогда не играл с ребятами, потому что постоянно занимался работой по дому, и Джордж видел его, можно сказать, только во время визитов вежливости к тете Мэг, когда сироту вызывали к ней в комнату растопить камин.
— Видели хоть раз такого идиота? — спрашивала Мэг с язвительным хохотом. — Боже милосердный!
И мальчик улыбался в ответ неуверенно, идиотски, испуганно, сам не зная, почему.
Как-то Марк и Мэг поехали во Флориду, оставив Вилли у тети Мэй. Мальчик работал, как лошадь. Тетя Мэй сытно кормила его и отвела ему комнату для сна. Она его не оскорбляла. Они с Джорджем постоянно смеялись над ним, он был нелепо доволен, что служит для них посмешищем, и широко, идиотски улыбался с благодарностью.
Волосы его представляли собой густые спутанные джунгли, спускавшиеся почти до плеч. Небраска Крейн как-то с серьезным видом сказал ему, что хорошо владеет ремеслом парикмахера, и Вилли с радостью согласился подвергнуться стрижке. Небраска надел ему на голову ночной горшок и, негромко посмеиваясь, состригал волосы, торчавшие из-под горшка, Вилли продолжал улыбаться им, дружелюбно, недоуменно, идиотски, а Небраска с Джорджем давились от смеха.
У Мэг было два племянника, жили они в большом доме вместе с нею и Марком. Это были сыновья ее умершего брата, мать их скончалась вскоре после смерти мужа, и Мэг взяла обоих ребят к себе. Поскольку они доводились ей кровными родственниками, она неразумно потакала им, будто собственным сыновьям, и питала к ним такую привязанность, на какую только была способна ее ограниченная, вздорная натура. Деньги Марка Мэг тратила на них щедрой рукой, главным в ее системе подготовки этих ближайших родственников к высокому положению в жизни было не отказывать им ни в чем.
Старший, Эрл, был рослым, цветущим, вульгарно-красивым юношей с громким, бессмысленным, заразительным смехом. Жителям города он весьма нравился. Все свое время он посвящал изучению гольфа как изящного искусства и был одним из лучших игроков в Либия-хилле. Мэг приятно было сознавать, что Эрл является членом загородного клуба. В ее понимании светскость была полнейшей праздностью в обществе «лучших людей».
Другого племянника, усладу очей Мэг, звали Тэд. Он был уже молодым человеком лет семнадцати-восемнадцати, с круглым, румяным лицом и раздражающим самодовольным смехом. Тэд ловко избегал всяческих жизненных трудов. Он не хуже тетушки умел прикрываться нездоровьем, и Мэг пребывала в убеждении, что мальчик унаследовал свойственный их роду порок сердца.
Слишком утонченный для грубых школьных нравов, Тэд получал образование дома, на аристотелевский манер, между тремя и четырьмя часами дня, учил его иссохший человечек, директор небольшой школы для мальчиков, он получал за это хорошую плату и, тактично подмигивая, уверял Мэг, что ее племянник уже получил образование, равное университетскому.
Большую часть времени Тэд проводил в своей «лаборатории», небольшой островерхой комнате на чердаке, куда приносил объекты своих опытов — трепещущих птичек, дрожащих кошек, бродячих дворняг — и с легким любопытством наблюдал за их реакцией, вонзая булавки им в глаза, отрубая по частям хвост или прижигая раскаленной кочергой.
— Этот мальчик — прирожденный натуралист, — говорила Мэг.
Марк Джойнер ограничивал себя во всем, но ничего не жалел для жены. Завтракал он гренком и двумя яйцами, которые варил на печурке у себя в комнате, в разговорах с друзьями оценивал дрова, яйца и хлеб в двенадцать центов. Горячую воду использовал после еды для бритья.
