Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
«Золотая» погибла.
Вросла на радость себе, людям и небу. Тупо ворвались, истоптали, убили. Да, действительно убили, как живую. Жалко было ее, как обиженного ребенка. А этих — Алесь с удивлением почувствовал это — он бил бы дубиной по голове, за вредительство. Вредительство бывает различным. Действительно, свой человек на Купалье нарочно вредит: бревна, скажем, по улице раскатит или козу для дров на дымоход твоей хаты повесит. Так это дело другое. А порой найдется мещанская рожа, особенно из тех, которые побывали в солдатах или на железной дороге, — так возьмет и пошутит: цветы потопчет или деревце вырвет. Таких, если увидят, сами бьют: «Живой обычаю не виноват, учись, сволочь, учись, носом тебя туда, носом».
Так это озорника бьют. А этих убивать надо.
Похвист рвал на себе волосы:
— За что?
— За то, что кодлуб длуги, а ноги крутке, — мрачно говорил дед. — Убежать не успел... Ну хватит, хватит, будешь иметь за обиду.
— Сволочи, — сжав зубы, сказал Алесь.
Дед грустно улыбнулся:
— А что такое мера доброго или плохого? У многих — карман. Ради него иной не то что свеклу — человека истопчет.
— Жаловаться будем? — спросил Похвист.
— Нет, — ответил Алесь. — Сбрось с витахмовских мужиков половину недоимки. Прибавь на сахароварнях вольнонаемным шесть грошей на час. Сторожам — ружья, и, если увидят такого, завешенного, — губы Алеся жестоко искривились, — пускай стреляют его в мою голову. И мужики, если заметят, пускай стреляют.
— Правильно, — согласился дед. — Так, говоришь, шляхта?
— Конечно, шляхта, — ответил Похвист. — Говор выдает. Да и зачем мужикам на хорошие для них новшества жаловаться?
— Ясно, — продолжал дед — Вот мы им мину и подведем. Посмотрят мужики, как Загорским везет, так, смотришь, кого-нибудь из своих и тюкнут обухом в лоб.
А через неделю произошло еще худшее.
Стефан Когут, старший и пока единственный женатый из братьев, и Юльян Лопата ехали на одной повозке из Суходола. Возили кое-что продать. Продав, купили четвертушку водки, взяли из нее по рюмке, под домашнее сало, да по второй, остальное закупорили и положили под покрывало: у Когутов начали копать колодец два мастера, то хоть вначале и не положено, а напоить надо, пускай не говорят, что Когут — скупердяй.
Стефан купил еще поршники для малышки. Слишком уж хороши были поршни, как магазинные: низ сплошной, вершок, как андарак, клетчатый, из желтых и синеньких кожаных лычек, а ремешок, которым застегивают, красный, как мак-самосейка.
Стефан все время доставал и рассматривал их, улыбаясь в молодые, густоватые уже усы, приятно-золотистые, как у отца. Самый безобидный из всех Когутов, воды не замутит, он был хорошим мужем и хорошим отцом.
Все приезжие во всех книгах хвалили здешних людей за то, что хорошие отцы и мужья. Но те книг не читали, да и удивились бы, прочитав: «А как иначе? Молодой — дурачься сколько хочешь, хоть в лозу с чеканом иди, а женился — тут уж не-ет!»
Ехали домой слегка навеселе. У Стефана тоже был голос, хоть и хуже, чем у Андрея. Он пел, а Юльян подтягивал ему густым басом:
Были у мамки три сына на роду,
Приказали всем трем на войну.
Ой, а старшему не хочется,
Младшему не приходится,
А средний меч берет, собирается,
С батькой, с матерью прощается:
«Не кусай усы, мой тятька, при мне,
Не плачь, родная моя мамка, при мне
Не плачь, не плачь, моя матушка, при мне.
Наплачешься, моя мамка, без меня.
Напричитаешься, наплачешься,
С сиротами накугачешься».
— Погоди, — прервал Юльян Лопата. — Это что?
С лесного острова, слева от дороги, вылетели на последних конских жилах два человека. По белым свиткам ясно было: мужики. Не остерегаясь даже того, что конь может попасть ногою в хомячью норку, гнали коней, как от смерти.
Юльян узнал в одном из всадников Корчака. Второй был неизвестным.
— Как сломя голову, — заметил Стефан. — Кто б это?
Юльян промолчал.
Всадники пересекли битый тракт саженях в пятидесяти перед повозкой. Стефан смотрел на них с любопытством. Люди медлили, видимо раздумывая, куда броситься. Левее от них было конопляное поле, а за ним склон, заросший медными соснами. Правее — кустарник, за которым лежал низкий, на влажном месте, лес. Там, на опушке, как богатырь, стояла могущественная сухая сосна.
Всадники, видимо, решились: поскакали левым путем, по тропе через коноплю. Когда повозка подъезжала к месту, где они перебежали дорогу, Стефан увидел, что кони, оседая и порой обессиленно ссовываясь вниз, уже несут людей по крутому склону, заросшему соснами... Исчезли...
На дороге лежали хлопья пены.
— Н-ну, — отметил Стефан. — Загонят коней.
— Замолчи, — прервал Лопата. — Не твое дело.
С острова, откуда выскочили всадники, раздался цокот копыт.
— Вот почему, — понял Стефан, увидев десяток верховых.
На свежих, почти не уставших конях всадники глотали дорогу вдвое быстрее, нежели предыдущие, и вскоре вылетели на тракт, остановились, оглядываясь.
Лица были завешены белым.
— Эй! — обратился один. — Не видели людей?
Стефан смотрел на него и думал, говорить или нет. Пожалуй, не следовало врать: неизвестно ведь, что те были за люди, да и связываться с этими страшно. Но завешенных было много, обычай говорил: видишь, что много людей гонятся за одним — не помогай. То же говорил и поп, только там это называлось «ложь во спасение». Он колебался.
— Видели, — ответил Стефан.
Лопата даже сжался. Всадники подъехали ближе. Глаза мрачно блестели под повязками.
— Куда помчались? — спросил всадник в синем,
— Два? — спросил Стефан медля. — На конях?
— Я вот тебе как стрекну, — сказал второй, с бешеными глазами, поднимая корбач.
— Погоди... — остановил синий.
— Это... как оно... — говорил Стефан. — Всадники, значит, два?
— От ворона, — засмеялся синий.
— Два всадника пробегали верхом, — продолжил Стефан, Вон-вон туда... Да нет, не туда, а вон туда, видите, где мокрый лес.
— А не туда, — бешеный указал корбачом на склон с медяными соснами.
— Брось, — сказал синий. — Что им на склоне? Правильно говорит мужик. Там мокрый лес, там, видимо, овраг.
Они рванулись в правую сторону, но почти сразу попали в болотину и стали ее объезжать.
— Ты видел? —
