Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
А душа у него была, и еще какая! Она только начинала развиваться, но в глубинах своих давно все понимала и обещала далеко оставить за собою многие и многие души.
Сабина однажды уловила на себе его взгляд. Парень смотрел своими узкими глазками, и были в этом взгляде тяжеловатая пытливость, ум и извечная — почти не от человека — жажда правды.
Вспоминая добродушные глаза юноши, Сабина каждый раз вздрагивала. Ей казалось, что этот человечек вдруг постиг всю ее.
Этим пока что не мог похвалиться никто. И только она сама знала, кто она. Знала, что ее ироничность и ее ум — лишь средство для того, чтобы прикрыть простой факт равнодушия к жизни.
Она не жила. Еще с институтских времен. Пансионная система убивала двояко и не могла, из-за своей чудовищной и вежливо-холодной бесчеловечности, не убивать. Можно было уберечь что-то одно: тело либо душу. Избегали этого единицы.
Одних она убивала физически. «Боже, какие ужасные ледяные колонны, какой холод в дортуарах!.. Я не могу, я хочу на Днепр, в Липецк, в Киев, на монастырское подворье, где всегда останавливается мать и где грецкие орехи падают с деревьев!.. Я хочу на меловые донские горы, где весною жар тюльпанов... Как холодно!.. Почему я не могу говорить, как говорила?.. Почему я не могу позволить себе маленький отзвук «з», почти неслышимый, в слове «дзень» ? Я не могу иначе, мой рот не так создан, и я ведь не буду актрисой, чтобы произносить чисто...»
Такие плакали по ночам, начинали кашлять либо жадно ловить запах каменноугольного дыма и нефти. Наступала беспощадная зеленая немощь, хлороз.
Другие, покрепче, сжимали душу в ладонь, чтобы выжить. «Эти колонны — мрамор? Спасибо, мадам, спать в холоде здоровее... Император — душка, мы видели его на акте... Я исправлю свое произношение, благодарю вас... Мужчины — это брутально. Только здесь я поняла настоящее достоинство хороших манер.. Это не наглость в моих глазах, мадам, это почтение, не злитесь...»
Такие выходили из института здоровыми и улыбчивыми и добивались успеха, потому что ненавидели мир, и людей, и друг друга.
Выходили с изувеченной, сломленной душой, с рассудительно-холодным сердцем, с той отвратительной бабской подлостью, которая во сто раз хуже подлости мужской.
Выходили, готовые идти через трупы. Бедные души!
Мир был враждебным и холодным, но все-таки она, как каждое живое существо, не хотела леденеть и искала спасения. И спасение появилось.
А это был его брат.
Она решила ехать. Ребята внезапно стали ей чужими. В последние дни она тоже встречалась с ними, но в душе ощущала — поскорее отсюда.
А они шутили при ней, соревновались в остроумии и рыцарстве, смеялись, разбрасывались мыслями.
Темными глазами смотрел на нее Титус Далевский, устраивали поединок Юльян и Алесь. Вацлав передразнивал Гедимина, идиота Соловьева и ханжу Борщевского, как они говорят весною о результатах экзаменов и необходимости держать гимназистов в ежовых рукавицах и как каждую минуту отвлекаются, начиная обговаривать паненок, проходящих под окнами.
И добродушно смотрел на них только что прозревшими глазами барсучонок, жаждавший правды, — Франц Богушевич.
Подрастала вторая смена восстания...
Она сама не знала, что с нею. Едва приехав, начала спрашивать у дядей об Алесе. Иван хвалил молодого князя за хозяйственность. Но Тодор вдруг набросился на Загорского за излишнее потакание мужикам и вообще за мужиколюбие.
— Выдумал себе игрушку да и возится с нею. Тыкает своей белорусскостыо всем в глаза. Говорит, будто навозными вилами что-то растрясывает.
— Не обращай внимания, — сказал Иван.
Сабина искала встречи. Поехала к Мстиславу, полагая, что, может, встретит его там. Мстислав ни о чем не догадался, сказал ей, что Алеся у него вторую неделю не было, и, если она встретит его, пускай бросит ему в глаза вот эту перчатку, которую он тут забыл, мол, если не заедет на днях, то дуэль.
— Почему его перчатку, а не вашу?
— А почему я своими перчатками разбрасываться буду?
Перчатку эту Алесь Загорский не получил.
Поехала она и к Ходанским, не зная, что они в ссоре с Загорщиной. Но и из этой поездки не получила ничего. Разве только произвела впечатление на Илью, который уже был в отчаянии, ожидая конца своей раубичевской эпопеи.
Жила она в своем доме при винокурне, а к дядям заезжала редко, да притом была погружена только в свои мысли и не заметила и другого: частых приездов гостей к Ивану и Тодору. То ли она видела их, но не обращала внимания. А гости были достаточно подозрительны. Приезжали прячась. Уезжали ночью. Вели долгие тайные беседы с хозяевами.
Были это преимущественно те люди из шляхты, которые вели торговлю и яростно сопротивлялись деятельности пана Юрия, а потом старого Вежи. К ним приходило сейчас последнее разорение: выкупа не хватит и на расширение маленьких гут и лесопилен, душ у каждого пятьдесят-шестьдесят. Землю так или иначе не убережешь, а денег не будет и на то, чтобы нанять бывших крепостных.
А тут еще богатеи конкурируют. А тут еще красные Загорские рвут землю из-под ног, стервецы, печальники над младшим братом. Им легко скорбеть, а попробуй попечалься ты.
Среди этих обозленных, доведенных до крайности людей появился внезапно богатый Кроер. Этому не было повода волноваться: жил бы и без крепостного права. Но он ненавидел саму мысль о воле и о том, что он не будет иметь физической власти над людьми.
Кроме того, он боялся. Боялся Войны и Корчака, которые рыскали по пущам и с которыми ничего не мог поделать Мусатов, боялся поджога, боялся того, что хлопы стали «наглыми», что они все больше и больше ощущают свое достоинство.
Этого боялись и другие. С двух сторон надвигалась страшная опасность: со стороны богатых Клейн, Загорских, Раубичей и других зажиточных шестисотлетних оруженосцев, всех этих Раткевичей, Кольчуг, Юденичей, со стороны Турских, Ивицких-Лавров, со стороны отродья могущественного старого древа — Ракутовичей, со стороны всего этого переплетенного родством, традициями и преданиями клана, который сейчас «краснел» на глазах, — и еще со стороны мужичья, ощутившего свою силу и значимость.
С двух сторон поджидала смерть, гибель, нищета. И поэтому следовало защищаться вплоть до зубов. И тут уж никому не было дела, что Кроер и Таркайлы — белорусы, Панафидин и Иванов — русские, Август Дзержак — поляк, а Сабаньские-Юноши и Стаховские-Огеньчики считают себя поляками. Наоборот, люди,
