Екатерина Леткова - Оборванная переписка
Тутъ произошло что-то совсѣмъ неожиданное: этотъ избалованный человѣкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его… Онъ плакалъ, цѣловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:
— Ты одна можешь спасти меня!..
Я слушала его съ сожалѣніемъ, но безъ волненья… Вбѣжали дѣти, притащили за руку и Сережу, который почему-то упирался и не хотѣлъ идти. Видъ отца, заплаканнаго и обиженнаго, растрогалъ ихъ сейчасъ же, и всѣ они начали его цѣловать, поднимать съ полу и просить меня успокоить его…
Я осталась. И не только осталась, а еще взяла къ себѣ Сережу, этого болѣзненнаго и одинокаго мальчика, и дала обѣщаніе воспитывать его вмѣстѣ съ моими Васей и Вовой.
Три мѣсяца жизни за границей прошли очень тяжко, мы оба точно влачили тяжелую ношу, Мы переѣзжали изъ города въ городъ — будто колодники, прикованные къ одной тачкѣ: онъ думалъ о своей печали, я страдала своимъ горемъ. Онъ не отходилъ отъ меня и это меня раздражало и злило. Я вспоминала, какъ прежде я грустила, когда онъ не бывалъ дома, и какъ его выводила изъ себя моя грусть. Теперь, когда онъ цѣлыми вечерами сидѣлъ около меня — я мучилась мыслью: почему это не прежде, когда я такъ горячо любила его? Почему въ жизни все хорошее приходитъ всегда поздно? И я тосковала и радовалась, если онъ уѣзжалъ куда-нибудь.
Въ Петербургѣ сразу стало легче. Налетѣло такъ много думъ и заботъ не о себѣ, что личное горе заслонилось чужими печалями; стало стыдно носиться со своими страданіями, оплакивать свои несчастья… И дома, и въ школѣ такъ много дѣла, что некогда плакать… Мужъ тоже принялся за работу.
Дѣла наши оказались совершенно разстроенными, и ему теперь приходится очень много работать, чтобы привести все въ порядокъ. Онъ занятъ съ утра до шести часовъ. Мы встрѣчаемся за обѣдомъ и на видъ все идетъ покойно и прилично… И такъ будетъ до тѣтъ поръ, пока Викторъ не влюбится въ кого-нибудь и не броситъ меня. Я его никогда не брошу. Чтобы бросить — надо имѣть къ кому уйти; мнѣ не къ кому уйти: я никогда уже никого не полюблю. Я любила только одного человѣка, а теперь во мнѣ нѣтъ любви; есть жалость, есть чувство долга, есть сознаніе, что полезенъ кому-то, можетъ быть, необходимъ… А любви нѣтъ. И въ этомъ — тоска жизни. Но я все-таки не промѣняю ее на ваше одиночество.
Одинъ! Какое это страшное слово!
B. Ч.
LI
Турьи Горы, 20 ноября 19… г
Сегодня ровно годъ, какъ я написалъ вамъ отсюда первое письмо… Также кругомъ меня все засыпано снѣгомъ, также пусто и безмолвно кругомъ меня: молчитъ громадный домъ, молчитъ, придавленный тяжелыми хлопьями, садъ, совершенно также, какъ и годъ тому назадъ; кругомъ меня все то же. Но самъ я уже не тотъ. Нѣтъ ни надеждъ, ни ожиданій, ни трепетной тоски. Сняты «съ души оковы, съ сердца муки» и обрѣтенъ покой! Покой! Это тоже одно изъ страшныхъ словъ для васъ, также какъ и одиночество?
Да! Я одинъ! А вы? Развѣ вы не одна?
C. Р.
Ек. Лѣткова.
1902
