Екатерина Леткова - Оборванная переписка
С. Р.
XLIV
Петербургъ, 1 іюля
Одиночество! Освобожденіе… И вы говорите это? Я знаю ваше прошлое, знаю, какъ вы пострадали за него, и не могу понять, какъ вы могли уйдти отъ живой жизни, какъ могли найдти свободу въ вашемъ одиночествѣ. Не на необитаемомъ же островѣ вы живете? За вашей спиной, кругомъ васъ кипитъ жизнь, идетъ смертный бой, люди кишатъ, какъ муравьи, и бьются за каждый день существованія. А вы закрываете себѣ глаза и уши и мечтаете объ освобожденіи личности путемъ одиночества. Сила и счастье не въ одиночествѣ, а въ солидарности. Мы и безъ того всѣ фатально обречены на душевное одиночество. Создавать его и дѣлать изъ него культъ — просто грѣхъ. Да еще у насъ!..
Вы скажете, что все это трюизмы, прописная, отжившая мораль… Можетъ быть! Но я не могу смириться съ вашимъ отшельничествомъ, оно злитъ меня. Я знаю, что у васъ большая научная задача, и я преклоняюсь передъ ней. Но, кромѣ вашей науки, вѣдь еще остаетесь вы, съ вашей душой, а вы хотите закопать ее тамъ, рядомъ съ вашими могилами и жить безъ любви, безъ дружбы, безъ того духовнаго общенія, которымъ только и красна жизнь человѣка!
Не сердитесь на меня, но я не могу не говорить вамъ правду, и послѣднее ваше письмо и огорчило, и разсердило меня.
В. Ч.
XLV
Турьи Горы, 5 іюля
Сердиться на васъ, дорогая Варвара Львовна? За что? За то, что вы не понимаете меня?! Это такъ естественно! Мы ушли такъ далеко одинъ отъ другого, что видимъ другъ друга, а разсмотрѣть не можемъ, слышимъ, а разслышать нѣтъ возможности… И я уже не понимаю васъ. Вы говорите мнѣ о солидарности, а мнѣ представляется Петербургъ какой-то пустыней, гдѣ людей точно песчинокъ въ пустынѣ и каждая песчинка сама по себѣ… Вы говорите, что за моей спиной люди бьются за каждый день существованія и я не вижу этого, а я вспоминаіо, какъ въ подвалѣ дома рядомъ съ вами годами шло истязаніе дѣвочки пьянымъ отцомъ я. вы узнали это только изъ судебнаго отчета… Вспоминается мнѣ и еще одинъ случай. Это было въ Парижѣ, весной, когда я былъ женихомъ… Я завтракалъ съ однимъ знакомымъ французомъ. Подали какой-то соусъ съ шампиньонами.
— Вы знаете откуда это? — спросилъ мой собесѣдникъ.
Я сразу не понялъ его вопроса. Онъ продолжалъ:
— Подъ Парижемъ, на глубинѣ тридцати — тридцати пяти метровъ (это приблизительно два пятиэтажныхъ дома) существуютъ катакомбы, гдѣ съ утра до вечера копошатся сотни сгорбленныхъ людей… Надъ ихъ головами, гдѣ-то, сіяетъ солнце, мчатся экипажи, цвѣтутъ цвѣты, идетъ утонченная игра чувствъ и воображенія, а они въ вѣчной тьмѣ, въ вонючей сырости работаютъ надъ этой гадостью, которую вотъ мы ѣдимъ сейчасъ… Каждое утро изъ глубокихъ колодцевъ поднимаются на блокахъ громадныя корзины съ бѣлыми — comme une neige mousseuse — шампиньонами и мы поѣдаемъ ихъ и даже не знаемъ, откуда они берутся! А тамъ, въ подземельяхъ, зимой страшный жаръ, сырой удушливый жаръ, а лѣтомъ пронизывающій сырой холодъ… И цѣлое населеніе шампиньонщиковъ съ женами и дѣтьми изъ года въ годъ работаетъ тамъ…
Я помню, какъ его разсказъ, расцвѣченный разными французскими фіоритурами, подѣйствовалъ на меня… Послѣ завтрака я отправился къ невѣстѣ. Она ждала меня, чтобы ѣхать къ модисткѣ за дорожной шляпой, и была особенно нервная… Мой разсказъ совсѣмъ разстроилъ ее, она расплакалась, говорила о возмутительной несправедливости, о жестокости людей, возмущалась всеобщимъ равнодушіемъ… А черезъ часъ, она, кромѣ дорожной шляпки, выбрала еще двѣ и велѣла прислать себѣ, и я поощрялъ ее на это, и мы уже не думали, что дѣлается подъ нашими ногами на глубинѣ въ сорокъ аршинъ…
Я не буду говорить — было ли что-нибудь подобное въ вашей жизни, дорогая Варвара Львовна, но думаю, что и вы могли бы припомнить кругомъ васъ тѣ же противорѣчія и жестокости… Это — жизнь!.. И лучше всего такъ или иначе уйдти отъ нея.
С. Р.
XLVI
Петербургъ, 9 іюля
Какъ уйдти, куда уйдти, если эта жизнь хватаетъ васъ за горло и заставляетъ жить… и мучиться ежесекундно?.. Я уже недѣли три не получала ни строчки отъ мужа и не знала, что думать, и металась отъ безпокойстватизъ стороны въ сторону… Сегодня — письмо, строчки косыя, почеркъ неровный, слова не дописаны… Кучинская умерла на его рукахъ и послѣднія слова ея были: Не бросай мальчика!
Викторъ рѣшилъ посвятить всю жизнь ему, но рядомъ съ этимъ онъ сходитъ съ ума отъ тоски по Витѣ и Вовѣ, умоляетъ простить его, пишетъ, что не достоинъ прощенія, и прибавляетъ, что не переживетъ, если я оттолкну его… Онъ пишетъ мнѣ, «любящей и всепрощающей», а у меня въ сердцѣ клокочутъ злоба и жалость, не нѣжная, а оскорбительная жалость…
И я не знаю, что дѣлать, на что рѣшиться! Это тоже* жизнь съ ея жестокостью и противорѣчіями! И надо уйдти отъ нея? Да?
В. Ч.
XLVII
Петербургъ, 10 іюля
Сейчасъ получила изъ Нерви такую телеграмму: «Умоляю, пріѣзжай съ дѣтьми, спаси меня». Я выѣзжаю сегодня вечеромъ.
В. Ч.
XLVIII
Петербургъ, 7 ноября
Почти четыре мѣсяца я ничего не знаю о васъ, дорогой Сергѣй Ильичъ. Гдѣ вы? Что съ вами? Много хочется разсказать вамъ и страшно прикасаться къ пережитому… А neрежито не мало! Теперь все немного улеглось и затихло… Напишите мнѣ о себѣ и о вашемъ мальчикѣ.
В. Ч.
XLIX
Турьи Горы, 11 ноября
Варвара Львовна, дорогая!
Я уже пересталъ ждать письма отъ васъ и вдругъ — большой конвертъ съ яснымъ, крупнымъ почеркомъ. И въ заснувшемъ сердцѣ что-то вдругъ точно заныло…
Да. Четыре мѣсяца я ничего не зналъ о васъ; сначала волновался, потомъ даже тосковалъ и, наконецъ, рѣшилъ, что такъ лучше… Но что же было съ вами? Гдѣ вы были все время? Какъ сложилась ваша жизнь теперь?..
Вы спрашиваете о моемъ мальчикѣ. Онъ въ Москвѣ. Я отправилъ его учиться, самому мнѣ было трудно заниматься съ нимъ. Но я успѣлъ уже привязаться къ нему и первое время послѣ его отъѣзда даже скучалъ безъ него. Потомъ привыкъ. И теперь совсѣмъ одинъ. Да, одинъ! Вотъ мое состояніе духовное и физическое. Но я не жалуюсь.
Найдена свобода, найденъ покой! Только иногда душа заплачетъ о теплѣ, о солнцѣ… Но я гоню это отъ себя…
Что же было пережито вами въ эти четыре мѣсяца? Если не очень больно — пожалуйста, напишите мнѣ.
С. Р.
L
Петербургъ, 15 ноября
Когда вначалѣ іюля я написала вамъ, что ѣду въ Нерви — я сама не знала, что будетъ дальше. Я знала только, что должна ѣхать и спасти отца моихъ дѣтей.
Я застала его совершенно разбитымъ, и нравственно и физически. Онъ мѣсяца два уже не спалъ, сначала отъ того, что ни на минуту не отходилъ отъ своей больной, потомъ — отъ страшнаго нервнаго разстройства… И онъ, видимо, совсѣмъ не могъ владѣть собой. Первые дни нашего пріѣзда, онъ при дѣтяхъ начиналъ разсказывать мнѣ о своемъ горѣ, о своей любви къ покойной; я уводила мальчиковъ и уходила сама съ ними, куда глаза глядѣли… Онъ упрашивалъ меня оставаться съ нимъ, не бросать его, и я отправляла дѣтей, а сама выслушивала его жалобы и признанія.
Но еще больше страдала я, когда онъ ласкалъ ея сына, Сережу. Вначалѣ я совершенно не могла выносить этого. Когда Викторъ Ивановичъ клалъ свою голову на голову Сережи и говорилъ ему: «Ну что мой миленькій»? какъ бывало говорилъ нашимъ дѣтямъ, моимъ дѣтямъ — я вся блѣднѣла и убѣгала изъ комнаты. И обида, и злоба, и горе разрывали мнѣ сердце въ клочки. Я цѣлый мѣсяцъ работала надъ собой и не могла задавить въ себѣ этихъ чувствъ и не могла простить мужу его жестокости ко мнѣ… Я и мальчика возненавидѣла такъ, что боялась остаться съ нимъ вдвоемъ…
Наконецъ, я дошла до того, что рѣшила забрать моихъ дѣтей и ѣхать въ Россію. Разъ, когда мужъ ушелъ съ Сережей гулять, я собрала дѣтей, уложила вещи и уже велѣла выносить ихъ.
Мужъ вернулся почему-то раньше, чѣмъ обыкновенно, взглянулъ кругомъ, потомъ на меня и сразу все понялъ.
— Ты бросаешь меня? — спросилъ онъ такъ кротко и приниженно, что опять сдѣлался мнѣ жалокъ, только жалокъ.
— Я уѣзжаю съ дѣтьми…
— Почему?
Я не хотѣла ему говорить правду, но она вылетѣла точно сама собой.
— Намъ незачѣмъ быть вмѣстѣ… Мы не любимъ другъ друга.
— Ты меня не любишь?
Онъ спросилъ такъ, точно мысли не могъ допустить, что я разлюбила его. И я съ особеннымъ злорадствомъ сказала:
— Не люблю…
Помню, какъ онъ двинулся ко мнѣ, точно хотѣлъ взять меня за руки, а я отшатнулась отъ него и почти закричала:
— Да! Не люблю! И жизнь съ тобой подъ однимъ кровомъ — не жизнь, а мука! И ничто не сравнится съ этой мукой: ни страданія ревности, ни оскорбленная любовь, ни что!
Онъ опустилъ голову и молчалъ. Я и не ждала отвѣта… Рядомъ въ комнатѣ послышались дѣтскіе голоса, и я хотѣла пойти къ нимъ…
Тутъ произошло что-то совсѣмъ неожиданное: этотъ избалованный человѣкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его… Онъ плакалъ, цѣловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:
