Виллем Элсхот - Избранное

Госпожа Жандрон приоткрыла дверь своей комнаты и слышала, как сначала ушла хозяйка, а потом и хозяин. Постояльцев ей нечего было бояться, старуха знала, что все они ушли либо на работу, либо на прогулку. Но служанки были опасны, так как могли войти в залу, чтоб присмотреть за камином или пошарить в ящиках. Супруги Брюло тоже могли вернуться в любой момент, и тогда случай был бы упущен. Словом, действовать надо было быстро и решительно.

Старуха тихонечко спустилась по лестнице, вошла в залу и плотно закрыла за собой дверь. Да, вот он, на диване. Зверек сосредоточенно выискивал что-то обоими лапами в шерсти своего хвоста. Услышав скрип двери, он поднял глаза на госпожу Жандрон, и их взгляды встретились. Как по приказу, Чико прекратил свое занятие и замер, не выпуская хвоста из лап. И старуха тоже мгновение постояла, словно у нее еще был вагон времени. Но тут она вспомнила Брюло и четыре апельсина и решительно направилась к обезьянке. Та, казалось, почувствовала, что над ее головой нависла угроза: она громко пискнула, спрыгнула на пол и забилась под диван, насколько хватило цепочки. Госпожа Жандрон торопливо обошла стол, нагнулась, отвязала цепочку и потянула к себе. Чико как сумасшедший выскочил из-под дивана. Убедившись в справедливости своих опасений, он перестал пищать, а прыгнул на руку, сжимавшую цепочку, и мгновенно прокусил своими миниатюрными зубками ее большой палец, оставив четыре ранки. Он хотел укусить еще раз, но госпожа Жандрон схватила его другой рукой. Ее огромные скрюченные пальцы сдавили ему горло и прижали лапы к туловищу. Чико зажмурился, засучил задними лапами, которые были еще свободны, стараясь вырваться. Но его песенка была спета. Размахнувшись, старуха бросила его в огонь. «Мордашечка», «мамина радость» отчаянно визгнула, один-единственный раз, и простерла лапы над головой — на старых картинах так делают грешники в аду, взывая к господу. Потом зверек прыгнул, оттолкнувшись задними лапами от раскаленных углей, но пламя лишило его возможности ориентироваться, а боль притупила инстинкт самосохранения. Он ударился о стенку и снова упал на угли, где и остался лежать. В парадной зале запахло паленой шерстью.

Через полчаса в залу вошла госпожа Брюло и, вынимая булавки из шляпы, ласково позвала: «Уистити! Где ты? Хочешь сладенького?» Она нарочно не смотрела в его сторону, чтобы немного подразнить его. Положив шляпу на стол и не слыша ответа Чико, она посмотрела на диван, затем оглядела залу и пошла на кухню.

— Чико с хозяином?

Луиза подумала, взглянула на Алину, и обе отрицательно покачали головой.

— Конечно, нет, — сказала хозяйка. — Ведь сегодня холодно. Но где же он тогда?

— Он должен быть в парадной зале, — заявила Алина, которая вдруг вспомнила, что полчаса назад слышала писк обезьянки. Это был предсмертный вопль Чико, но Алина думала, что он визжит от удовольствия, как с ним часто бывало.

Госпожа Брюло снова вернулась в залу и стала звать Чико, награждая его самыми нежными именами и обещая дать сахару, если он покажется.

У камина ей бросилась в глаза цепочка, торчавшая из огня.

Мгновение госпожа Брюло стояла со странным ощущением пустоты в желудке и дрожью в ногах. Потом она выдернула из огня цепочку, обжегшую ей руку. Второй конец ее был раскален добела, а останки Чико смешались с золой.

Только теперь госпожа Брюло поняла, что случилось с ее любимцем, и разразилась рыданиями.

Прибежали Луиза и Алина и увидели, что она стоит у камина с цепочкой в руках.

— Его больше нет, — всхлипывала хозяйка.

— Кого? — спросила Алина, надеясь в глубине души, что, может быть, речь идет о господине Брюло.

— Кого? — воскликнула хозяйка. — Ты еще спрашиваешь кого? Он сгорел. Боже мой, сгорел живьем!

— Но мадам… — заикнулась было Алина.

— Ах, оставьте меня! — взмолилась госпожа Брюло. Ее горе было так велико, что невольно вызвало уважение, и девушки оставили ее одну.

— Даже чучело нельзя сделать, — сокрушалась она.

Постояльцы один за другим возвращались домой, и хозяйка каждому рассказывала о трагической гибели Чико: ей не надоедало без конца повторять одно и то же. Для наглядности она снова бросала цепочку в камин, выходила из залы и воспроизводила всю сцену своего прихода домой.

Все сочувствовали ей, и каждый как мог старался ее утешить.

Мадемуазель де Керро убеждала ее, что невозможность сделать чучело скорее благословение, чем наказание. Ее мать сделала однажды чучело ангорского кота, которого она безумно любила. Кот был совершенно белый, с огромным хвостом. Но уже через неделю мать закопала его в саду, так как образ мертвого кота со стеклянными глазами преследовал ее днем и ночью.

— Да, мадемуазель, — вздохнула госпожа Брюло. — Вы правы. Из ребенка тоже не сделаешь чучела.

Она крайне редко разговаривала с мадемуазель де Керро, намереваясь при первом же удобном случае предложить девице, на которую было так неприятно смотреть, куда-нибудь переехать. И чтобы ее предложение не оказалось слишком неожиданным, старалась заблаговременно подготовить почву и держала мадемуазель де Керро на расстоянии.

Нотариуса, который оставил обезьянку одну у огня (как, впрочем, делалось часто) и потому нес ответственность за случившееся, госпожа Брюло не удостоила даже словом, когда он вошел с таким видом, словно выиграл свое дело. Госпоже Дюмулен стало жаль беднягу; она шепотом рассказала ему о гибели Чико и сочувственно пожала руку.

И Брюло, глубоко сознавая свою вину, в испуге остановился позади всех, как ни тяжело было для него молчание.

В этот вечер за столом высказывались тысячи различных догадок о том, как это произошло, и наконец было решено, что обезьянка попала в огонь и нашла свою смерть по чистой случайности.

— Да, — многозначительно изрекла госпожа Брюло, — когда взрослые глупеют и поступают как малые дети, то разумнее не держать животных.

И стар и млад поняли скрытый намек, и все взоры обратились к нотариусу, который сделал вид, что испачкался соусом, и тщательно вытирал свой жилет. Но видно было, что удар попал в цель, ибо Брюло, сдерживая гнев, то и дело теребил свою острую бородку.

— Видите, мой друг, как все обернулось, — произнесла госпожа Жандрон, и сладость отмщения звучала в ее словах.

Случай был неприятный, и Луиза мучалась и беспрерывно думала, как выйти из положения. Она ведь была так осторожна. Луиза даже стала разговаривать сама с собой и с утра до вечера смотрела в зеркало, то спереди, то сбоку, чтобы проверить, не пополнела ли она. И хотя еще ничего не было заметно, ей казалось, что все уже видят и только об этом и говорят. Накрахмаленные передники она больше не надевала, считая, что в них живот еще заметнее, а корсет затягивала так туго, что почти не могла ни есть, ни дышать. На улице она смотрела на всех встречных женщин и только теперь разглядела, какая ужасная походка у беременных.

Луизе ни разу не пришло в голову сообщить о своем положении Рихарду: она была истинной дочерью своего народа и стыдилась признаться, что оказалась такой неловкой любовницей. Оно боялась также стать ему в тягость, если начнет надоедать своими жалобами и нытьем. Они были равноправными партнерами в этой игре, и если с ней случилось неприятность, она сама должна найти выход. Луиза это прекрасно знала. Но Рихард, видимо, заподозрил неладное. Он уже несколько раз спрашивал ее, не больна ли она.

Сначала Луиза решила предоставить все воле божьей. Но потом ей приснилось во сне, как она, располневшая, неуклюжая, приезжает в свою деревню, где ждут родители и Люсьен, и сын смеется над ней. Она вспомнила также девушку с ребенком, которая села рядом с ними на скамейку в Булонском лесу.

Однажды вечером, когда хозяйка сделала, ей какое-то замечание, а Рихард ушел в Немецкий клуб, ей захотелось пойти и утопиться. Она даже написала прощальное письмо, как покойный Бризар, но в последний момент передумала.

С тех пор как Луиза уехала из деревни, и особенно с тех пор, как сошлась с Грюневальдом, она очень редко ходила в церковь. Теперь же она вспомнила о пресвятой богородице и утром в воскресенье поспешила в часовенку на углу и купила три свечки. Смущало немного то, что она спала в одной комнате с Алиной. Но все-таки она три вечера подряд зажигала по свечке и молила о помощи Иисуса, Марию и Людовика, своего святого. Когда Алина спросила, не рехнулась ли она, Луиза наговорила ей чего-то про Люсьена, который будто бы заболел скарлатиной. Но все ее молитвы не помогали, она это чувствовала, так как целый день ей хотелось есть.

Поскольку Иисус и его мать бросили ее на произвол судьбы, Луиза стала думать об акушерке. Но она испытывала священный трепет перед такими вещами и поэтому предпочла бы сначала попробовать лекарство. Однако она совершенно не разбиралась в них, и ей пришлось в конце концов обратиться за помощью к Алине, у которой в таких делах был большой опыт. Только через две недели она решилась заговорить с ней. Все эти дни Луиза была особенно любезна и услужлива, помогала Алине убирать кухню и во всем с ней соглашалась. И наконец однажды вечером, когда Алина стояла у плиты спиной к Луизе, та спросила, не знает ли она какого-нибудь средства. Оно нужно ее подруге.