Виллем Элсхот - Избранное

— Что ты сказала? — переспросила Луиза.

— Пришли два господина, которые желают поговорить с тобой, — повторила Алина.

Было слышно, как Луиза еще раз переспросила: «Два господина?» Алина жестом предложила гостям спрятаться под стол, где пол был уже вымыт.

Гости сделали, как им было сказано.

— Осторожно, — шепнул брат сынишке, который ткнулся головой в коробку с пирожными.

Луиза была уже настолько одета, что могла показаться людям.

— Какие еще господа? — спросила она Алину, которая усердно мыла пол, так что Луизе были видны лишь ее ноги.

Ее слова были встречены ликующим смехом, и из-под стола появились руки и головы.

Луиза бросила тревожный взгляд на будильник. Было уже три часа, а в половине четвертого у нее свидание с Рихардом на углу у часовни.

Люсьен между тем выскочил из-под стола и бросился матери на шею.

Она поцеловала его в обе щеки, в лоб и в уши — ведь она очень любила его. Брат стоял немного поодаль, держа за спиной коробку с пирожными. Потом и ему достался поцелуй по французскому обычаю, и он рассказал, как все получилось. Полковник дал ему отпуск на четыре дня, два из которых он уже использовал, так что во вторник вечером ему надо быть в части. А сегодня утром ему пришло в голову сделать ей сюрприз, и он заехал в Рамбуйе за Люсьеном, который очень любит ездить на поезде. И вот они здесь. Он улыбнулся, отдал ей коробку с пирожными и передал приветы от всей деревни.

— Ты еще забыл про того унтер-офицера, который хотел отменить твой отпуск, — напомнил Люсьен.

Луиза изо всех сил старалась слушать, а сама не сводила глаз с будильника. Семнадцать минут четвертого. Остается тринадцать минут. Будет ли он со ждать?

— Для чего все эти сковородки, мама? — спросил Люсьен, который никогда не видел столько посуды в одной кухне.

— Чтобы стряпать, малыш, — ответила Алина, так как это было по ее ведомству.

— Не могут же они все сразу уместиться на этой плите?

— Конечно, нет.

— А что в этом ящике?

— Всякая всячина. Вилки, ножи, ложки.

— А для чего этот шкаф?

Грюневальд спустился по лестнице и вышел из дома. Значит, пора.

— Чтобы прятать туда любопытных мальчиков, — сказала Луиза. И обратилась к брату:

— Как жаль, что ты не написал заранее о вашем приезде, тогда мы могли бы погулять вместе.

— Разве у тебя не выходной?

— Собственно говоря, нет, не выходной, — ответила она, поправляя Люсьену воротничок. Я обещала одной старой даме из пансиона погулять с ней часа два. Она почти не выходит из дома, бедняжка.

— Ничего, мы же повидались с тобой, — сказал брат.

— Когда ты думаешь возвращаться в Рамбуйе?

— Около семи часов.

— Так. Сейчас три. Я за это время не управлюсь. Нет, так не годится. Пойду лучше предупрежу ее… А знаешь, что можно сделать? Сходи-ка с Люсьеном в синематограф. Ты же это любишь, малыш?

— Еще бы! — воскликнул Люсьен.

— За углом есть отличный синематограф, правда, Алина?

— Авеню де Ваграм, — ответила Алина. — Там даже два.

— Погодите немного. — Луиза пошла в свою комнату.

Люсьен дернул дядю за рукав.

— Что тебе?

— Мамочка пошла за деньгами.

— Помолчи, — сказал дядя, глядя в сторону.

Луиза быстро вернулась и дала брату три франка серебром и горсть мелочи. Люсьену досталось полфранка. Брат козырнул и сказал: «Спасибо, капитан».

Громко смеясь, Люсьен сделал то же самое. Потом они распрощались.

Луиза крепко прижала Люсьена к груди.

— Слушайся дядю, сынок.

Брату она сказала:

— Обними отца и мать. И Жанну и Мариетту. И Пьера.

Она в последний раз взглянула на сына.

— Своди завтра Люсьена в парикмахерскую. И не за его полфранка, слышишь!

Они ушли, и Луиза смотрела им вслед из окна кухни. Они оглянулись еще раз, и старший велел мальчику помахать рукой. Луиза помахала тоже. Наконец они свернули за угол. Было тридцать семь минут четвертого.

— Поторопись, — сказала Алина, — иначе госпожа Жандрон сбежит.

Луиза даже не ответила. Она торопливо надела шляпу, схватила зонтик и побежала по улице туда, где ее ждал Рихард. И когда она увидела его, еще издалека, то поняла, что для нее больше не существует ни сына, ни отца, ни матери, ни деревни, ни прошлого, а есть только этот мужчина из плоти и крови, который умеет целовать, и он ее повелитель, и он стоит там и ждет, как простой смертный.

Когда госпожа Жандрон, покинув парадную залу, пришла к себе в комнату, перед глазами у нее плясали апельсины. Спать в эту ночь она не могла, ибо мысль о том, что Брюло нацелился на ее деньги и уже подготовил документы, не давала ей покоя. Около половины одиннадцатого наверх поднялась Луиза, чтобы помочь ей лечь в постель. Но старуха, сидевшая в кресле, посмотрела на нее таким ненавидящим взглядом, что Луиза тут же ретировалась.

Госпожа Жандрон так всю ночь и просидела в кресле, прислушиваясь, не раздастся ли звон монет.

«Они передрались из-за моих денег», — решила старуха, услышав голос певшего Кольбера.

Потом она наконец задремала, и ей приснился огромный апельсин, который вдруг ожил, схватил ее и засунул в карман, где было темно и ужасно душно. В кармане была маленькая дырка, и, выглянув в нее, она увидела в парадной зале на столе все свои деньги. Вокруг большой кучи золота, серебра и банковских билетом сгрудились постояльцы. Тут же на столе стоял нотариус, который брал деньги из кучи угольной лопатой и раздавал их направо и налево. С последней лопатой госпожа Жандрон проснулась в холодном поту, встала и поплелась в парадную залу, пустовавшую в эти ранние утренние часы.

Немного спустя из кухни вышла Луиза, по пути в комнату Рихарда она увидела старуху, стоявшую на пороге и пристально смотревшую в залу.

С этого момента госпожа Жандрон замыслила месть. После недельных раздумий у нее созрело решение ночью прокрасться вниз, открыть в кухне водопроводный кран и утопить всю компанию.

На смену первому плану пришел, однако, другой, имевший целью уничтожение огромных часов, полученных госпожой Брюло в качестве свадебного подарка и стоявших в парадной зале на камине. Футляр уже давно поломался, но сами часы пережили все переезды и генеральные уборки и сверкали как новенькие. Часы состояли из собственно часов и украшений. Собственно часы имели черный циферблат, других достопримечательностей у них не было. Украшения же представляли собой сложный комплекс, основным элементом которого была лоза с кистями винограда. Справа от часов стоял пастух, слева пастушка, оба с жезлами, они протягивали над часами друг другу руки, а над их протянутыми руками парил голубь с письмом в клюве. Кроме этого, была масса других украшений, которые было трудно различить, но каждое из которых имело свой собственный символический смысл. Вот эти-то часы и решила снять госпожа Жандрон вместе со стеклянным колпаком и швырнуть их на пол так, чтобы они разлетелись. Но выполнение ее плана было связано с целым рядом трудностей. Во-первых, эта недвижная громада, высящаяся на камине, выглядела очень тяжелой, так что старуха сомневалась, сможет ли она одна сдвинуть ее с места. Во-вторых, она здраво рассудила — иногда ее рассуждения были поразительно логичны, — что звук падения поднимет на ноги весь дом, что прислуга и постояльцы сбегутся в парадную залу, поймают ее на месте преступления и заставят в конце концов заплатить за часы.

Однажды Чико был особенно мил и после ужина за кофе получил в награду дополнительную порцию сахара. Как обычно, он сидел на плече у госпожи Брюло, которая откусывала от сахара маленькие кусочки, а он доставал их у нее изо рта прямо губами, без помощи лап. Госпожа Брюло всякий раз жмурила глаза и называла его всевозможными ласкательными именами, какие только может придумать мать своему ребенку: мое сокровище, мой любименький, мой сыночек, мой Чико, мой Чикотто, мой крысенок, моя мордашечка, мамина радость, моя толстая зверюшечка, моя рыбонька…

Употреблялись и такие имена, как Клемансо, когда Чико проявлял особенную смышленость, и Макс Линдер, когда он был особенно забавен. Если очередная порция угощения задерживалась, обезьянка в нетерпении издавала звук, похожий на «чип-чип», и тогда их дуэт напоминал воркованье двух голубков.

Госпожа Жандрон смотрела, слушала и мотала на ус. Чико был обречен.

Целых четыре недели старуха ждала подходящего момента, чтобы привести свой приговор в исполнение. Наконец в один прекрасный день хозяйка ушла в Управление благотворительными заведениями, хозяин — к своему адвокату-консультанту, а обезьянку оставили дома, так как на улице было для нее слишком холодно. Когда супруги Брюло одновременно отлучались из «Виллы», Чико привязывали цепочкой к ножке дивана, на котором скончался Бризар. Длина цепочки позволяла Чико свободно прыгать на диван и с дивана, но не настолько, чтобы ему угрожала опасность во время его акробатических номеров свалиться в камин. Ибо если хоть чуточку холодало, в парадной зале затапливали камин, чтобы Чико не простудился. Да, холода он не переносил, хотя вообще-то был не такой уж неженка. От холода он дрожал и втягивал голову в плечи, как старый капуцин. Но даже в те дни, когда не топили, обезьянку не оставляли без привязи, так как Чико бил посуду и безделушки, стоявшие на буфете, а если ему удавалось, выскакивал и сад и забирался там на деревья. Оказавшись в зелени ветвей, он тут же забывал уроки цивилизации, преподанные госпожой Брюло, и становился настоящей обезьянкой из джунглей. Он раскачивался на своем длинном хвосте и растопыривал лапы, как это делают акробатки на трапециях в цирке. Прыгал с одного дерева на другое, не касаясь земли, и ни одна живая душа не могла заманить его вниз, в парадную залу, к людям. Тогда организовывалась облава, возглавляемая госпожой Брюло, с использованием лассо, стульев, лестниц и швабр и с участием хозяина, двух служанок и нескольких постояльцев. Иногда им везло, но чаще облава длилась часами, пока кому-нибудь не удавалось схватить двухметровую цепочку, которая несколько сковывала движения обезьяны. Однажды супруги Брюло, потеряв надежду поймать Чико, оставили его среди ночи на дереве. К счастью, это было в июле, иначе он поплатился бы жизнью за свои проказы. На этот раз ом отделался воспалением легких, после которого долго не мог оправиться. Вот почему Чико привязывали к дивану, и вот почему в парадной зале еще топили, когда люди в этом давно уже не нуждались.