Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
— Да. Так вот, если уж говорить открыто, то что ж… остается только одно — отшельничество.
— И мне кажется, что это было бы наилучшим выходом. Отшельничество, одиночество, отрешенность от мира. Ведь вас мир во всех значениях этого слова, кажется, никогда и не интересовал?
— Почему же? Облик его…
— Скитания? Скитание — это тоже отрешенность, отрешенность от своей среды, отчуждение, одиночество.
— Die Liebe Hebt das Wandern {13}, — неожиданно для самого себя произнес Януш. Это были слова из песни Шуберта, которую пела Оля.
— О, это совсем иное дело, — улыбнулся доктор Мартвинский, и лицо его от этой улыбки так прояснилось, что у Януша стало как-то светлее на душе.
— Замкнувшись в одиночестве, — продолжал доктор, — вы вскоре почувствуете, что сыты всем этим по горло. И тогда a contrario {14} вы наконец найдете место в жизни.
— Признаюсь вам, доктор, что вот уже сорок лет я ищу так называемое место в жизни, и что-то пока не очень получается. Я дилетант со всех точек зрения.
Мартвинский пожал плечами.
— Можно жизнь принимать и так. И все же мне казалось, что в вас имеется довольно солидный материал для какого-то подлинно созидательного акта. Не только для вечного дилетантства.
— И тем не менее это так, — сказал Януш и задумался, глядя в окно.
А за окном проплывал краковско-келецкий пейзаж. Совсем иной, чем в окрестностях Коморова. И Януш подумал: до чего же он ему чужой.
— А вы не думаете, что мой вывих объясняется той травмой… Что я, как говорит Баррес, un déraciné {15}. Если бы я не уехал с Украины, влился в революционный поток, то, наверно, не ощущал бы этого одиночества. Тогда у меня была бы какая-то почва.
Доктор внимательно посмотрел на Януша. Разговор явно был не для вагона-ресторана.
— Вы удивлены, доктор? Это у меня после вчерашнего язык развязался. А тут еще вы действуете на меня так растормаживающе. Вы сами об этом знаете и сами этого добиваетесь.
Мартвинский улыбнулся.
— Добиваюсь? Ничего подобного. Это само так получается. Ведь я же понятия ни о чем не имел, когда подсаживался к вам в том ночном заведении.
— Но что-то должны же были знать. Иначе бы не подсели.
— Я знал одно, — серьезно сказал психиатр, — что ваш товарищ вам не компания.
— Так ведь это скорее я затащил его туда.
— Да, я понимаю. Но зачем вы вообще приезжали в Краков?
— Сам не знаю. Носит повсюду. Хочу повидать места, связанные с воспоминаниями.
— Все, все места? — многозначительно спросил Мартвинский.
Януш тускло улыбнулся и с минуту не отвечал.
— Какой он чужой для меня, этот пейзаж.
— Поищите другие.
— Нет, — решительно заявил Януш, — совсем не иные пейзажи я ищу.
— Никому никогда не удавалось войти дважды в одну и ту же реку, — заметил доктор.
— Вот именно. Потому-то я и не навещаю всех мест, связанных с воспоминаниями. Мне нужны только пейзажи двух родов… Но они ужасно меняются… Во всяком случае, это относится к Кракову.
Долгое время они молчали. Януш как-то напряженно всматривался в бокал с красным вином, сосредоточенно сведя брови, точно решаясь на что-то очень важное.
— Я любил двух женщин, — сказал он вдруг и поднял взгляд на доктора.
Мартвинский был как будто несколько испуган этим признанием, которое сам вызвал.
— И вот не уверен, любил ли, — добавил Януш, вновь беспомощно улыбнулся и развел руками. — И хотя я стараюсь убедиться в этом на месте, ничего не получается.
— Подобные реконструкции пережитого обычно не удаются. Но я посоветовал бы вам другое: съездите в страну своего детства и молодости. И увидите, какое это произведет на вас впечатление.
— У меня именно такой план, — серьезно ответил Януш. — Пока что я посетил Краков.
— Да. Только вы избрали неправильный метод. Алкоголь никогда ничего не проясняет, скорее затемняет. Алкоголь — это слишком примитивно. Ну и такое вот общество…
— Иначе я был бы очень одиноким, — прошептал Януш.
— Так ведь вам это не в диковинку.
— Да, но как раз вчера стало просто невыносимо.
— Люди типа Ленцкого от одиночества не избавляют. И кроме того, они даже в пьяном виде обделывают какие-то свои делишки.
И как раз в этот момент в вагон-ресторан вошел Адась в обществе молодой, очень элегантной дамы. На миг он растерялся, не зная, сделать ли вид, будто не замечает Мышинского, или поздороваться с ним. Но так как отступать было уже поздно, то ему пришлось действовать напропалую. Он кинулся к вчерашнему приятелю.
— Ох, Януш, прости, пожалуйста, что я покинул тебя в такую рань! — закричал он на весь вагон, выделяя это «тебя». — И даже не уговорился, когда мы возвращаемся.
— Мог бы черкнуть мне пару слов, если уж не хотел меня будить, — равнодушно сказал Януш.
— Без сомнения! — воскликнул Адась. — Только знаешь, я обещал тетке, что буду ночевать у нее. Это моя кузина, — понизив голос, он указал глазами на даму, занявшую место в глубине вагона. — Вот я и боялся, что моя добродетельная тетушка будет беспокоиться. Вскочил чуть свет и помчался на улицу Батория. Страшно перед тобой виноват. Ну, как бы то ни было, возвращаемся мы вместе…
— Да, все складывается чудесно, — подтвердил Януш.
— Прошу прощения, но ты сам понимаешь… — произнес Адась. От него пахло водкой и дорогим одеколоном. Небрежно поклонившись, он победным шагом удалился к своей приятельнице.
— Да, доктор, — спохватился Януш, — вы же вчера за нас заплатили.
— Пустое, — сказал Мартвинский и прижал своей белой ладонью руку Януша к скатерти. — Вы меня простите, но этот господин стал на плохую дорожку. Предупредите сестру.
— Сестра с моими советами не считается, — иронически усмехнулся Януш, — особенно там, где дело касается вопросов имущественно-наследственных.
— Вы уже идете? — спросил доктор.
— Пожалуй. Может быть, успею вздремнуть до Варшавы. У меня очень хорошее место — у окна.
— Если вам что-нибудь понадобится, — сказал доктор, — я всегда к вашим услугам.
Януш усмехнулся уже иначе, с сомнением.
— Вы знаете, пока что я к помощи врачей не прибегаю.
— Разочаровались в них?
— Нет, не разочаровался, просто никогда им не доверял. Но что касается ребенка, тут они оказались правы. Сразу же после рождения сказали, что у нее слабое сердце или как там говорится…
— Я ведь всего лишь психиатр, — с каким-то оттенком иронии сказал Мартвинский. — Врачую души… — На этот раз ирония была уже явственной.
Януш вспыхнул.
— Не люблю, когда люди с иронией относятся к своей профессии.
— Я не иронизирую.
Мартвинский вновь положил свою теплую ладонь на озябшую руку Януша, взглянул собеседнику прямо в глаза и сказал:
— Так вот, поезжайте. Посетите те места, где вы по кусочку утрачивали самое дорогое, что у нас есть: жизнь. Оглядите все. Молодости вы все равно не найдете и ни на один из тех вопросов, которыми задаетесь, не ответите. Так или иначе, никогда не становитесь на краю пропасти.
Януш отдернул руку, подозвал официанта и расплатился. Прощаясь с доктором, он сказал просто:
— Спасибо.
Потом откинулся в своем вагоне на спинку кресла и не то заснул, не то задремал. Януш чувствовал, что Адась дважды появлялся на пороге купе, но делал вид, что спит, лишь бы не слышать его ужасного голоса. Поздно вечером он приехал в Варшаву и переночевал на Брацкой. Когда он сказал Текле об Адасе, она только плечами пожала:
— А что я могу поделать? Это же фаворит фаворита.
IV
В Одессу Януш попал летом 1936 года благодаря содействию Спыхалы, который наконец выхлопотал для него визу. Но ехать так, как он хотел — через Киев или через Румынию, морем, — не удалось, пришлось следовать через Москву. Впрочем, в Москве он только перебрался вечером с вокзала на вокзал, а потом целый день ехал на юг среди знакомого волынско-украинского пейзажа. Глубоко растроганный, отыскивал он взглядом тот памятный необъятный горизонт, не заслоненный ни одним деревом, ни одним леском. Насколько хватало глаз, тянулись бесконечные нивы. Жатва еще не началась, но колосья уже белели и золотились. Солнце заходило в чистом небе, точно погружаясь в золотые волны хлебов. Прохладнее после захода солнца не стало, до самого рассвета царил этот недужный зной, столь характерный для украинской ночи. Поезд шел медленно и довольно часто останавливался. Когда появлялась деревня, то это была настоящая деревня, огромная, раскинувшаяся вдоль оврага или над берегом обширного лазурного пруда. К вечеру потянулись степи. Распаханные и засеянные, ровные, как стол, или изрезанные балками, они все же отличались от полных очарования украинских полей. Не было видно ни взгорков, ни живописных левад. И совсем по-иному выглядели крутые балки.
