Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
После этого Паскаль почувствовал внезапный упадок сил и провел целый час в тоскливых раздумьях. К чему бороться, если все те, кого он любит, сплотились против него? Та самая Мартина, которая по первому слову хозяина была готова за него в огонь и в воду, теперь предает его якобы во имя его же блага… А Клотильда стакнулась со служанкой, вступает с ней в тайный сговор, прибегает к ее помощи, чтобы заманить Паскаля в западню! Он совсем одинок: кругом одни предательницы; они отравляют самый воздух, которым он дышит. Клотильда и Мартина, по крайней мере, любят его, и, быть может, ему еще удастся их смягчить; но с тех пор, как он узнал, что за их спиной стоит мать, он понял, откуда это неистовство, и больше не надеялся вернуть ни ту, ни другую. Страстный по натуре, он, как все мужчины, посвятившие себя науке, был застенчив и сторонился женщин; теперь его угнетало сознание, что все трое хотят подчинить его своей воле. Он постоянно чувствовал за спиной одну из них: когда он запирался у себя в спальне, ему казалось, что они притаились за стеной, преследуют его повсюду и готовы выкрасть любую зародившуюся в его голове мысль, если только о ней догадаются.
Никогда еще Паскаль не чувствовал себя таким несчастным. Постоянная самозащита, к которой он был вынужден прибегать, надламывала его силы; порой ему казалось, что почва уходит из-под ног. В такие минуты он особенно горько сожалел, что в свое время не женился и что у него нет детей. Неужели он сам испугался жизни? Не был ли он наказан за свой эгоизм?
Эха тоска по ребенку настолько угнетала теперь Паскаля, что на глазах его выступали слезы, когда он встречал на улице улыбавшихся ему маленьких девочек с ясными глазками. Конечно, с ним Клотильда, но ее любовь, перемежающаяся ныне бурями, была совсем иная, не та тихая, бесконечно сладостная нежность собственного ребенка, которая могла бы успокоить его израненное сердце. Чувствуя, что жизнь подходит к концу, он больше всего хотел бы продлить ее в ребенке, который его увековечил бы. Чем больше Паскаль страдал, тем больше жаждал завещать кому-нибудь свое страдание, свою веру в жизнь. Он считал, что его не коснулись физиологические пороки семьи; но даже мысль, что наследственность проявляется иногда через поколение и что на его сыне может сказаться распутство предков, не останавливала его; несмотря на то, что корни рода Ругонов подгнили, несмотря на целые поколения родственников с физическими и душевными недугами, он все-таки мечтал иногда об этом неведомом сыне, как мечтают о нежданном выигрыше, редком счастье, повороте судьбы, который приносит утешение и обогащает на всю жизнь. Он переживал теперь крушение всех своих привязанностей, и сердце его кровоточило еще и потому, что стать отцом было слишком поздно.
Однажды душной ночью, в конце сентября, Паскаль не мог уснуть. Он открыл окно; небо было черное, должно быть, вдали разбушевалась гроза, потому что слышались непрестанные раскаты грома. Он смутно различал темную массу платанов, которые при вспышках молнии на мгновение выделялись во мраке зеленоватыми пятнами. Душа его была полна глубокой тоски, он вновь мысленно переживал последние тяжелые дни, бесконечные ссоры, предательство, подозрения, которые донимали его все больше и больше. И вдруг он вздрогнул, вспомнив, что сегодня днем, после обеда, измученный жарой, он сбросил пиджак и Клотильда повесила его на гвоздик в гостиной. А в последнее время Паскаль дошел до того, что не расставался с ключом от большого шкафа и постоянно носил его с собой. Его объял ужас: что, если, нащупав ключ в кармане, Клотильда его украла! Он вскочил, обшарил пиджак, швырнул его обратно на стул. Ключа не было. И он ясно почувствовал, что именно в эту минуту его грабят. Пробило два часа: он не стал одеваться и, как был, в расстегнутой ночной рубашке, в туфлях на босу ногу, бросился в кабинет со свечой в руке и резко распахнул дверь.
— Ах! Так я и знал! — крикнул он. — Воровка! Убийца!
Он угадал. Клотильда находилась здесь, полуодетая, как и он, в полотняных ночных туфельках; короткая нижняя юбка едва доходила до колен, а сорочка не скрывала наготы плеч и рук. Из предосторожности она не захватила с собой свечи и ограничилась тем, что открыла ставни одного окна: с юга надвигалась гроза, и по небу, застланному тучами, непрерывно пробегали молнии, бросая в комнату синеватые фосфорические отсветы, и этого было достаточно, чтобы Клотильда могла осуществить свое намерение: огромный старый шкаф был раскрыт настежь, и она успела уже опустошить верхнюю полку, сбрасывая груды папок вниз, на длинный, стоявший посредине комнаты стол, где они скапливались в беспорядке. Опасаясь, что у нее не хватит времени сжечь бумаги, она торопливо увязывала их, чтобы спрятать, а затем переправить бабушке, но внезапно пламя свечи осветило ее всю; застигнутая врасплох, охваченная страхом, она приготовилась к борьбе.
— Ты меня обкрадываешь! Убиваешь меня! — повторял в ярости Паскаль.
Она продолжала держать в обнаженных руках одну из папок. Он хотел ее отнять. Но она прижимала папку к себе изо всех сил, сопротивляясь, горя желанием все уничтожить, не смущаясь и не раскаиваясь, — словно воительница, которая чувствует, что право на ее стороне. Тогда, ослепленный гневом, обезумевший, Паскаль бросился к ней, и между ними началась дикая борьба. Он грубо схватил ее, полунагую, и стиснул изо всех сил.
— Убей меня! — прошептала она. — Убей меня, а не то я все разорву в клочья!
Но он не выпускал ее, так сильно прижав к себе, что она еле дышала.
— Когда ребенок ворует, его наказывают!
Несколько капелек крови показались возле подмышки на нежной, шелковистой коже округлого плеча Клотильды. Внезапно Паскаль ощутил всю божественную прелесть ее трепещущего девственного тела, красоту стройных ног, точеных рук, тонкого стана, упругих маленьких грудей, и тотчас отпустил ее, последним усилием вырвав папку.
— Черт побери! Ты сама поможешь мне поставить их наверх, на место. Иди сюда и прежде всего разложи их по порядку на столе. Слышишь!
— Да, учитель!
Она подошла ближе и стала ему помогать, укрощенная, подавленная этим мужским объятьем, которое как бы проникло в ее плоть. Свеча, горевшая высоким пламенем в темной ночи, освещала их; далекие раскаты грома не прекращались, и распахнутое прямо навстречу грозе окно, казалось, было объято пламенем.
VС минуту Паскаль смотрел на груды папок, сброшенных как попало на длинный стол, посреди кабинета; несколько папок в синей обложке раскрылись, и из них вывалились всевозможные документы: письма, газетные вырезки, акты на гербовой бумаге, рукописные заметки.
Надо было восстановить порядок, и он уже стал проглядывать надписи, выведенные крупными буквами на обложках, но вдруг решительным жестом как бы стряхнул с себя овладевшее им мрачное раздумье. Повернувшись к Клотильде, которая стояла подле него в напряженном ожидании, безмолвная, бледная, он сказал:
— До сих пор я всегда запрещал тебе читать эти бумаги, и, знаю, ты меня слушалась. Я не решался, видишь ли… Но запрещал тебе не для того, чтобы ты росла в полном неведении, как другие девушки, ведь я сам рассказал тебе все как есть об отношениях мужчины и женщины, — это может оказать дурное влияние лишь на испорченные натуры… Но зачем было преждевременно посвящать тебя в страшную жизненную правду? И я пощадил тебя и не рассказал о нашей семье, которая повторяет историю других семейств, да и всего человечества: много плохого, много хорошего…
Он остановился и, казалось, укрепившись в принятом решении, продолжал спокойно, уверенно:
— Тебе двадцать пять лет, и ты должна все узнать… К тому же наше совместное существование становится невыносимым. Твоя причудливая фантазия уводит тебя далеко от действительности, ты сама живешь и меня заставляешь жить в каком-то кошмаре. Я же предпочитаю смотреть в глаза действительности, сколь бы отвратительна она ни была. Быть может, перенеся этот удар, ты станешь такой, какой должна стать рано или поздно… Мы вместе просмотрим и приведем в порядок эти дела, и, прочитав их, ты получишь страшный жизненный урок.
И так как она стояла по-прежнему не шевелясь, он добавил:
— Здесь недостаточно светло, зажги еще две свечи!
Ему хотелось яркого освещения, ослепительного солнечного света; даже трех свечей ему показалось мало, он пошел в спальню и принес оттуда два двухсвечных канделябра. Теперь горело семь свечей. Оба — и Паскаль и Клотильда — были полуодеты, Паскаль в рубашке с расстегнутым воротом, у Клотильды — обнажены грудь и руки, на левом плече кровоточащая царапина, — но они даже не видели друг друга. Пробило два часа, но ни он, ни она не замечали, что уже поздно, словно находились вне времени и пространства; горя желанием все узнать, они готовы были не ложиться до утра. За открытым окном гроза бушевала все сильнее и сильнее.
