Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Гневным движением она высвободила руку.
— Жизнь ужасна, — воскликнула она с отвращением, — как же ты хочешь, чтобы я прожила ее спокойно и счастливо?.. Твоя наука проливает безжалостный свет на мир, а анализ проникает внутрь человеческих язв, чтобы выставить напоказ всю их мерзость. Ты говоришь все без утайки, говоришь напрямик, вызывая у нас только омерзение к людям, ко всему на свете, и не хочешь унять нашу тревогу.
Он перебил ее, и в голосе его звучало глубокое убеждение:
— Да! Говорить обо всем! Чтобы все познать и все исцелить!
— Если бы еще в твоей природе существовали равенство и справедливость! Но ведь ты сам признаешь, что жизнь принадлежит только сильному, а слабый неизбежно погибает, потому что он слабый. Нет двух существ, одинаково наделенных здоровьем, красотой или разумом, все зависит от случайного выбора, от той или иной встречи… Но стоит только исчезнуть великой, святой справедливости, все пойдет прахом!
Это правда! — заметил Паскаль вполголоса, как бы говоря сам с собой. — Равенства не существует! Общество, которое вздумало бы основываться на нем, было бы осуждено на гибель. Много веков подряд люди надеялись исцелить зло с помощью милосердия. Мир дал трещину, и теперь выдвигают справедливость… А справедлива ли природа? Я полагаю, что она скорее последовательна, а последовательность — это и есть высшая, естественная справедливость, которая проявляется в совокупности всеобщего труда, в общем итоге человеческой деятельности.
— Как же это так? — вскричала Клотильда. — Выходит, что справедливость состоит в том, чтобы уничтожить слабую особь для преуспевания особи сильной, попрать отдельную личность во имя процветания всего человечества… Нет, нет! Это преступление! Повсюду только грязь и убийство. Он был прав, говоря сегодня вечером в церкви: мир прогнил, и наука лишь обнажает это гниение, — наше прибежище только там, на небесах… Ах, учитель, умоляю тебя, дай мне спастись самой, дай мне спасти тебя!
Она разразилась слезами, и ее безутешные рыдания огласили прозрачную ночную тишину. Тщетно он пытался ее успокоить, она не давала ему говорить.
— Послушай, учитель, ты ведь знаешь, как я тебя люблю, ведь ты для меня — все! Но ты же — и источник всех моих мучений, я не могу найти покоя, я терзаюсь, что мы с тобой мыслим по-разному и будем разлучены навеки, если завтра умрем… Почему ты отказываешься от веры?
Он снова попытался ее образумить.
— Ты безрассудна, дорогая!..
Но она упала перед ним на колени, схватила его за руки и, судорожно обнимая, умоляла все сильнее, с таким воплем отчаянья, что, казалось, вдалеке отзываются ей, рыдая, потонувшие во мраке поля.
— Послушай, там, в церкви, он сказал… Надо изменить всю жизнь, покаяться, уничтожить все, что связано с былыми заблуждениями, — сжечь твои книги, папки, рукописи… Принеси эту жертву, учитель, умоляю тебя на коленях… Ты увидишь, какой чудесной отныне станет наша жизнь!
Тут Паскаль наконец возмутился.
— Ну, это уж слишком!
Замолчи!
— Только прислушайся к моим словам, учитель, — и ты сделаешь то, о чем я прошу… Я глубоко несчастна, даже любя тебя так, как я люблю. Нашей любви чего-то недостает. До сих пор она была пуста, бесцельна, а я жажду наделить ее божественным и вечным… Ведь именно бога нам и недостает… Преклони колени, будем молиться вместе!
Рассердившись не на шутку, он высвободился из ее объятий.
— Замолчи! Ты болтаешь вздор! Я предоставлял тебе свободу, предоставь же ее и мне…
— Учитель, учитель! Ведь я хочу нашего счастья!.. Я увезу тебя далеко, далеко. Мы уединимся, чтобы жить в боге!
— Замолчи! Этого никогда не будет! — повторял Паскаль.
С минуту оба враждебно молчали.
Сулейяда окружала их ночной тишиной, легкими тенями олив, мраком своих сосен и платанов, откуда едва доносилось печальное бормотанье источника; усыпанное звездами необъятное небо, раскинувшееся над их головами, казалось, чуть побледнело, хотя до зари было еще далеко.
Клотильда подняла руку, словно указывала Паскалю на бесконечный простор мерцающего неба. Но резким движением он перехватил ее руку и, удерживая в своей, пригнул к земле. Они не произнесли больше ни слова, но оба кипели гневом и чувствовали взаимную отчужденность и враждебность. Это был жестокий разрыв.
Вдруг она порывисто выдернула руку, отпрянула в сторону, как гордый, неукрощенный конь, ставший на дыбы, и умчалась в темноту, по направлению к дому. Слышен был стук ее каблучков по камням тока, заглохший затем на посыпанной песком дорожке. Он в отчаянье настойчиво звал ее. Но она не слушала, не отвечала и все бежала вперед. В страхе, с бьющимся сердцем Паскаль устремился за ней, обогнул платановую рощицу и как раз вовремя: он успел увидеть, как она опрометью вбежала в дом. Он ринулся за ней, взлетел по лестнице и оказался у ее спальни, дверь которой она с шумом заперла. Тут он пришел в себя, круто остановился, подавив желание крикнуть, позвать ее, взломать дверь, чтобы вновь ее увидеть, убедить, сохранить для себя одного. С минуту он простоял так, неподвижно, пораженный, что из комнаты, где она заперлась, не доносится ни звука. Он понял, что она бросилась на кровать, заглушая подушкой стоны и рыдания. Наконец он решился спуститься вниз, чтобы запереть входную дверь, потом снова потихоньку поднялся, прислушиваясь, не долетят ли до него ее стенания; и только при первых лучах солнца он наконец в полном отчаянии, задыхаясь от слез, лег в постель.
С этого дня началась беспощадная война. Паскаль чувствовал, что за ним следят, его преследуют, ему угрожают. Он чувствовал себя чужим в собственной семье. Всюду его подстерегал враг, приходилось постоянно быть начеку, держать все под замком. Дважды он находил разбитыми вдребезги склянки с экстрактом нервного вещества; ему приходилось запираться в собственной комнате, он старался заглушить стук пестика и даже перестал выходить к столу. Навещая больных, он уже не приглашал с собой Клотильду, потому что она смущала их своим враждебно-недоверчивым видом. Вдобавок ко всему, выходя из дома, он думал теперь только о том, как бы скорее вернуться, так как боялся по возвращении застать взломанные замки и разграбленные ящики. Он больше не поручал Клотильде систематизировать и переписывать свои заметки, с тех пор как некоторые из них исчезли, словно их смело ветром. Он даже не решался просить ее править корректуру, так как обнаружил однажды, что она изъяла из его статьи целый абзац, содержание которого оскорбляло ее чувства католички. Она жила теперь в праздности, бродила без дела по комнатам, подстерегая удобный момент, когда можно будет завладеть ключом от большого шкафа. Вот о чем она, должно быть, мечтала, какой план лелеяла, когда сидела не произнося ни слова, а глаза ее горели и руки были лихорадочно сухи; добыть ключ, открыть ящики, схватить все бумаги, уничтожить, предать аутодафе, угодному богу. Стоило доктору отлучиться на несколько минут, чтобы вымыть руки или надеть сюртук, и странички рукописи, оставленные на столе, исчезали — от них оставалась в глубине камина только горсточка пепла. Однажды, когда он задержался у постели больного и в сумерках шел домой, его охватил безумный страх: большой столб черного дыма клубами расползался вдали по бледному небу. Не Сулейяда ли это полыхала пламенем зажженных Клотильдой бумаг? Он бросился бежать и пришел в себя, только когда убедился, что это на соседнем поле медленно догорают вырытые из земли корневища.
Какое тяжкое страдание, какие муки испытывает ученый, чувствуя постоянную угрозу своему труду, плодам своей умственной работы; сделанные им открытия, рукописи, которые он хочет оставить после себя, — это его гордость, его детище, его плоть и кровь, и, уничтожая, сжигая их, — сжигают его самого. Больше всего Паскаля мучило, что западня, в какую силятся поймать его мысль, расставлена врагом, живущим у него в доме, прокравшимся в самое его сердце, и он не может изгнать этого врага и несмотря ни на что продолжает его любить. Паскаль отказался от борьбы, он был безоружен, беззащитен; ему оставалось только держаться настороже. Его теснили со всех сторон, он так и чувствовал, как маленькие воровские ручки роются в его карманах; отныне он не знал ни минуты покоя и, даже когда двери были заперты, опасался, что к нему проникнут сквозь щели.
— Несчастная! — крикнул он однажды Клотильде. — На всем свете я люблю одну тебя, а ты меня убиваешь!.. Ведь и ты меня любишь и делаешь все это, потому что любишь. В этом весь ужас! Лучше покончить разом, привязать на шею камень да броситься вместе в воду!
Она не ответила, и только ее правдивые глаза красноречиво говорили, что вместе с ним — она готова умереть хоть сейчас.
— Ну, а вдруг я умру внезапно сегодня ночью, что будет завтра?.. Ты опустошишь шкаф, очистишь ящики, свалишь в кучу все мои работы и подожжешь? Разве не так? Но ведь это же настоящее преступление — все равно что убить человека! Какая низость — убить мысль!
