Сочинения - Роберт Отто Вальзер
В роли отца юной сочинительницы узнаваем Пауль Кассирер. В бытность Кассирера президентом Берлинского Сецессиона Вальзер непродолжительное время исполнял обязанности его секретаря; вместе с братом Карлом он часто бывал гостем в его доме. Кассирер также послужил прототипом героя в тексте Porträt eines Kaufmannes.
Брентано (I)
Он больше не видел перед собой будущего, а прошлое было похоже, как бы он ни старался, на что-то непонятное. Оправдания рассыпались в прах, а страсть все угасала. Поездки и путешествия, когда-то его тайная радость, стали ему странным образом отвратительны; он боялся сделать шаг и дрожал, как перед чем-то жутким, перед переменой мест. Он был ни откровенно бесприютен, ни разговорчив и нигде в мире не был как дома. Ему бы так хотелось быть шарманщиком или нищим или калекой, тогда у него всегда был бы повод молить людей о милостыне и сострадании; но его куда более сокровенным желанием было умереть. Он был не мертв и все-таки мертв, не нищ и все-таки такой нищий, но он не просил подаяния; он и теперь держал себя элегантно, и теперь, подобно скучной машине, кланялся и произносил фразы и приходил в негодование и ужасался себе самому. Какой мучительной казалась ему собственная жизнь, какой лживой душа, каким мертвым жалкое тело, каким чужим мир, какими пустыми движения, вещи и события, которые его окружали! Он хотел бы броситься в пропасть, он хотел бы забраться на стеклянную гору, он хотел бы, чтобы его растянули на дыбе, и страстно желал быть сожженным как еретик. Природа была подобна картинной галерее, через залы которой он пробирался с закрытыми глазами, не чувствуя ни малейшего позыва открыть глаза, глазами он уже давно все видел насквозь. У него было чувство, будто он видит людей прямо сквозь тела, сквозь жалкие внутренности, у него было чувство, будто он слышит, как они думают и знают, будто он видит, как они совершают глупости и ошибки, будто он мог вдохнуть то, какими ненадежными, глупыми, малодушными и вероломными они были, и наконец он сам себе казался всем самым ненадежным, самым похотливым и самым неверным, что есть на земле, и ему хотелось громко кричать, громко взывать о помощи, опуститься на колени и долго плакать, рыдать днями, неделями. Но на это он был не способен, он был пуст, сух и холоден, и он содрогался от холода, наполнявшего его. Где были те порывы, те очарования, что он испытывал, где та любовь, которая его одухотворяла, добро, которое прокаливало его насквозь, бесконечное, подобное морю доверие, на которое он полагался, бог, который восхищал его, жизнь, которую он обнимал, наслаждения и прославления, которые обнимали его, леса, сквозь которые он шагал, зелень, что освежала его глаз, небо, во взгляде которого он терялся? Он не знал, так мало он теперь знал, что ему делать и что с ним будет. О, его личность! Оторви он ее от своего существа, которое все еще было хорошим, она могла бы ему нравиться. Убить половину себя, чтобы другая половина не пошла ко дну, чтобы человек не пошел ко дну, чтобы Бог в нем не полностью потерял себя. Ему все еще казалось прекрасным и вместе с тем жутким, милым и все же изорванным, и все было мрачным и пустынным, и он сам был пустыней. Часто, во время музыки, он хотел бы умереть и вернуться к утраченному горячему чувству уверенности, в подвижную богатую теплую силу былого. Он казался себе приколотым к вершине айсберга, ужасно, ужасно…
Во время ходьбы он шатался, как в лихорадке или как пьяный, и у него было чувство, что на него обрушатся дома. Сады, какими бы они ни были ухоженными, казались ему печальными и запущенными, он больше не верил в гордость, в честь, в удовольствия, в настоящее, подлинное горе и в настоящую, подлинную радость. Прежде надежное, роскошное мироздание казалось ему карточным домиком: лишь дуновение, шаг, легкое прикосновение или движение и оно распадется на тонкие бумажные полоски. Как глупо и как ужасно…
Он не решался идти в общество, из панического страха, можно было заметить, как дурно, как неутешительно обстояли с ним дела; пойти к друзьям и выговориться: сама мысль об этом мучила его злейшим образом. Кляйст был недоступен, великий жалкий счастливец, из которого теперь нельзя было вытянуть ни слова. Он походил на крота, на заживо погребенного. Остальные казались ему столь ужасными, такими отвратительно уверенными, а женщины? Брентано усмехался. Это была смесь из детской улыбки и улыбки дьявола. И делал отвергающее, опасливое движение рукой. И потом многие, многие воспоминания, как они его убивали, как мучили! Вечера, полные мелодий, утра с синями и росами, жаркие, безумные, душные чудесные полуденные часы, зима, которую он любил больше всего, осень… только не думать. Все разлетится, как желтые листья. Ничего не должно остаться, ничто не имело значения, ничего, ничего не должно остаться.
Одна девушка из хороших кругов, благоразумная и прекрасная, однажды сказала ему: «Брентано, скажите, не боитесь ли вы прожить жизнь без высокого смысла и содержания? Можно ли дойти до того, что почти ненавидишь человека, которого хочется любить, уважать и восхищаться им? Может ли человек, который так много и так прекрасно чувствует, в то же время быть таким бедным на чувства; неужели вас действительно тянет рассеяться и растратить ваши силы? Схватите, свяжите же себя! Вы говорите, что вы меня любите? И что со мной вы стали бы счастливым и настоящим и искренним? Но я, о ужас, не могу верить вам. Вы чудовище, вы милый человек, и все же вы чудовище, вам следовало бы себя ненавидеть, и я знаю, что вы так и делаете, я знаю, что вы себя ненавидите. Иначе я не расточала бы вам эти теплые слова. Прошу вас, оставьте меня!»
Он уходит и приходит снова, изливает ей душу, чувствует, как что-то чудесное просыпается в нем рядом с ней, снова и снова говорит ей о своей покинутости и своей любви; но
