Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Опять? Нет! На этот раз — нет.
Эти подчеркнутые слова «на этот раз» прозвучали как упрек, означающий, грубо говоря, следующее: «Ты еще не оплатила освобождение твоего “гранд рабэн”, а уже просишь за второго?» Наполеон сам был вынужден одернуть себя, поняв, что этот тон неуместен. Поэтому император счел нужным пояснить, что имеет в виду:
— Ваше, мадам, заступничество за «гранд рабэн де Ляди» я еще понимаю. Но вы заступаетесь и за этого тоже?.. Вставайте!
Она встала под его серо-стальным пронзительным взглядом, полным, как ей сейчас показалось, ревнивой злостью… Напуганная, она посмотрела на пятно, оставшееся от сырого земляного пола на ее ротонде, и пробормотала:
— Он… несчастный… так похож на моего покойного мужа…
— Сэ ту?[413] — даже не улыбнувшись, спросил Наполеон. — Можно было подумать, что это ваш любовник…
— Нет-нет, ваше величество! — ответила Эстерка, заламывая руки в отчаянии. — Богом клянусь! Этот человек следует за мной повсюду… Как тень, как тень моего умершего мужа. Уже много лет. Я даже не знаю, кто это и как его зовут…
— Ах, вы не знаете? — якобы удивился Наполеон. — Но мы знаем!
— Сходство! Страшное сходство!.. — Эстерка все еще не хотела понять, что происходит. — Сжальтесь над ним!
Но корсиканская кровь еще кипела, прикрываясь холодной маской «закона войны». Гордость великого властителя все еще страдала от нездорового страха, который так унизил его в глазах этой красивой еврейки, этой двойняшки красавицы Жозефины… Унизил, когда он был уже так близок к цели… А еще недопустимее было то, что подозрительный человечек, за которого вступается эта красавица, имел наглость помешать ему, всемогущему властителю, когда он был занят интимным делом. И не только помешал, но и поднял руку на его солдат, на стража, стоявшего у его дверей…
— Э бьен, — хрипло сказал Наполеон после короткого молчания, — мы вас освободим, мадам, от такой нежелательной тени! — И, не давая ей больше времени произнести хоть слово, он закричал на гвардейского офицера и рубанул ладонью, как тесаком: — Вит, вит, алор![414]
Словно обвязанный веревками неуклюжий тюк, а не живого человека, «того самого» вытащили из корчмы наружу, где уже рассвело и мелькали красные и синие мундиры и блестящие стволы ружей. Двое сильных гренадеров волочили его за наполовину оборванную портупею. Им помогал сзади гвардейский офицер. Он толкал его в спину и в затылок. За ними мелкими шажками следовал толмач Шульце с паспортами в толстой ручке. Каждое позвякивание их шпор и движение рук словно ножевым ударом отдавалось в сердце Эстерки. Ей было больно это видеть и слышать, но она прикусила язык, как при приступе зубной боли, и молчала.
Последним вышел мамелюк Рустам. И, как верный и умелый слуга, очень хорошо знающий, когда нельзя мешать великому господину, мягко и проворно закрыл за собой дверь и звякнул оружием. Это был знак, что он стоит снаружи с обнаженной кривой саблей в руках на страже своего хозяина.
Широко раскрыв холодные глаза, Наполеон до конца следил за тем, как выволакивали этого «мальфер», и даже бровью не повел. Его руки были, как всегда при принятии твердого решения, скрещены на груди. И в мыслях его тоже скрещивались две линии: он и эта экзотично красивая еврейка, тень Жозефины — и она же и тень ее мужа, человек, которого только что выволокли отсюда на казнь… Наполеону это показалось примечательным.
— Сир!.. — еще раз пробормотала Эстерка. Но настолько пала духом, что второго слова своими дрожавшими губами произнести уже не смогла. После напрасного стояния на коленях она почувствовала, что потеряла благоволение стальноглазого нахмуренного властителя. Так быстро и необратимо потеряла!.. Можно было подумать, что он уже взял от нее то, что распущенный правитель может желать от красивой женщины, и что она ему сразу же надоела, как и все прочие слишком доступные женщины. Ее библейская красота царицы Эсфири уже больше не производила на него впечатления…
Проворным движением женщины, прощающей все на свете, но не такую холодность — пусть даже в столь напряженной ситуации, Эстерка снова опустила на лицо длинную густую вуаль, словно черный занавес, отделивший ее от всего, произошедшего в корчме. Театральное представление закончилось. Здесь снова стояла растерянная еврейская женщина, пришедшая просить милости у безжалостного низкорослого владыки в серой полевой шинели. Она просила, а он ей отказал.
Послышалась мелкая и жесткая дробь дюжины барабанов; будто на натянутые кожи сыпали свинцовую дробь. И сразу же после этого раздался ружейный залп.
— Что это?.. — невольно воскликнула Эстерка.
— Закон войны! — ответил ей хриплый, но твердый голос.
3
Она ничего не ответила. Даже не вздохнула под вуалью после такого жестокого ответа. Но, как все гордые натуры, видящие, что помочь делу уже ничем нельзя, Эстерка выпрямилась, высоко подняла голову и стала вести себя, как прежде, уверенно и загадочно.
Но и это больше не производило на императора никакого впечатления. Видимо, именно ее самоуверенная поза после того, как она так унижалась у его ног, не понравилась Наполеону. Потому что он полусерьезно-полунасмешливо начал громко размышлять вслух:
— Собственно, по закону войны… тот, кто заступается за шпиона, сам должен быть привлечен к ответственности…
— Совершенно верно, ваше величество! — прозвучал спокойный и звонкий ответ из-под вуали.
Наполеон удивленно поднял брови и сделал движение, чтобы взять ее за руку… Но за окошком корчмы в этот момент протрубила труба. По ее короткому и веселому сигналу Наполеон сразу же понял, что пришла эстафета из Парижа.
— Рустам!.. — нетерпеливо позвал он.
Дверь корчмы зевнула, и высокий мамелюк, наклонившись, вошел с запечатанным письмом, лежавшим на маленьком, отполированном до блеска барабане.
Лицо Наполеона просияло: письмо было действительно из Парижа, от Марии-Луизы. Он узнал это по приторно-розовому конверту, по золотому сургучу на штемпеле, по ее почерку…
Пробежав глазами все ничего не значащие слова любви и банальные приветствия, которые у Марии-Луизы были всегда выдержаны в строгом соответствии с этикетом и всегда монотонны, император сразу же нашел то, что искал.
«Нашему “орленку”[415] — так было сказано во второй половине письма — нашему полуторогодовалому “королю Рима”[416] пошили мундирчик Национальной гвардии. Малиновый фрак с золотыми генеральскими аксельбантами. Он так хорошо сочетается с белыми штанишками и с черными лакированными сапожками! Однако самое красивое — это темно-красная треуголка, украшенная страусовым пером и с кокардой-триколором надо лбом. Она
