Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Ай лав ю… Же ву з’ем! Ихь… Ихь либэ зи!..
Он шептал эти слова на разных языках, как исповедь. Предлагая, казалось, ей самой выбрать язык, который ей милее и понятнее. Лишь бы она почувствовала, как он ее любит и как равнодушен ко всему остальному.
Он стоял на месте с полуоткрытым ртом. Его опухшие губы едва шевелились над выбитыми зубами, как будто он ожидал, что ее ответ последует точно так же — шепотом. Не дождавшись его, он добавил на ломаном русском, как когда-то в Шклове, после картофельного бунта:
— Я вам очим… очим…
И совсем неожиданно он сделал отчаянное движение одержимого, чтобы вырваться из удерживавших его сильных солдатских рук. Он, как Самсон, хотел разорвать путы, связывавшие его заломленные назад руки. Его грудь выгнулась от усилий, как колесо, а плечи щелкнули.
Однако, кроме учащенного сопящего дыхания и хриплого кашля, он ничего не добился. Двое гренадеров еще крепче ухватили его за руки и за воротник, и на его загорелом лбу от напрасного усилия надулись сосуды. Из открытой раны хлестанула кровь, заливая разорванный мундир. Но сам он даже не заметил этого. Словно тронувшийся умом, он только таращил глаза и повторял своими разбитыми губами:
— Я вам… очим… очим…
Он еще не закончил свое полное ошибок признание в любви, как приговор был вынесен и достиг его наполовину оглохших ушей визгливым из-за плохо подавленной злобы приказом:
— Физи’е ле![411]
«Тот самый», как его когда-то назвал старый кучер реб Ноты Ноткина, только криво усмехнулся, услыхав вынесенный ему приговор. Он страстно раздул свои тонкие ноздри, став чем-то похожим на гуся, рвущегося из клетки к текущей снаружи воде, и закончил свой вздох словами:
— Очим… очим люблю!..
Глава тридцать вторая
Добрая весть
1
Намного сильнее, чем по «тому самому», этот убийственный приказ императора ударил по Эстерка. Прямо так взять и расстрелять?! Того, кто уже давно умер?.. Того, чья тень носится по миру?
Одним взглядом она охватила всю картину. Каждый из этих сильных мужчин резко выделялся на сером фоне грязной корчмы: толмач Шульце с подозрительными паспортами в руках; плотно сжавший губы и скрестивший руки Бонапарт; обвиненный в тяжком преступлении и приговоренный к смерти, летаргически улыбающийся связанный «мальфетер», как сейчас здесь называли тень Менди… У нее сжалось сердце. Она ощущала к «тому самому» такую глубокую жалость, какую не испытывала с тех пор, когда в спаленке Кройндл произошло несчастье. Это была жалость, какой ее окаменевшее сердце уже никогда после этого не ощущало — ни к своему жениху Йосефу Шику, ни к своему единственному сыну, ни к сиротке, оставшейся от Кройндл.
В этот момент Эстерка с болезненной тоской осознала, что она вторично теряет своего мужа Менди. Но не Менди-гултая, того мерзавца, который не смог надолго удержаться на земле и сгнил молодым, — а настоящего Менди, сильного, который был так влюблен в нее и так упрям в своей любви, что, забыв о себе, выдал себя с поличным и даже, не протестуя, позволяет вести себя на казнь. Он даже и не подумал оправдываться, не давал никаких объяснений по поводу своих сомнительных документов. Было похоже, что ему достаточно видеть ее так близко в последний раз и пробормотать свое беспомощное: «Я вам очим, очим люблю…»
Нет, так ее еще никогда не любил ни один мужчина. Даже Йосеф Шик, ее несчастливый жених. Так может любить только суженый. Не напрасно он так похож на Менди. Волосы Менди, глаза Менди, красноватые скулы… Это душа Менди. Его гилгул,[412] который более семнадцати лет блуждал по свету, по разбитым российским трактам, в разных цивильных и военных одеяниях, под всяческими именами и с разными паспортами, чтобы искупить свою огромную вину перед ней — своей женой. И так до тех пор, пока совсем не очистился от грехов… Теперь он знает, кто она, кого он потерял при жизни и после смерти. Сейчас он объяснял ей это своими разбитыми губами и выбитыми зубами. И вот теперь, когда это произошло, когда пришла эта чудесная минута, в которую он попросил прощения и она простила его, руки у него связаны, а из раны на лбу льется кровь. Еще мгновение — и его уведут, чтобы пристрелить, как собаку. Это позорная смерть за грехи другого Менди, которого никак невозможно схватить… И смотри-ка! Он еще улыбается… Эта улыбка на разбитых губах поразительного авантюриста напомнила ей другую улыбку. В Петербурге, в картинной галерее Петра Великого, она уже видела такое выражение на лице Иисуса, ведомого к кресту. Еврейка не должна об этом думать, не должна допускать таких сравнений. Такие же солдаты, только иначе одетые, держали его с обеих сторон. Они, грубые люди в военной форме, хотят погубить и этого тоже, разбить столь драгоценный сосуд, содержащий в себе все, что ей дорого, ее погубленную жизнь и оскорбленное девичество, со времен Лепеля и до сих пор. Это не должно случиться! Нельзя, чтобы случилось! Надо только объяснить ему, этому злобному низкорослому правителю в сером рединготе. Он поймет. Должен понять!
Разрываемая отчаянием и «несправедливостью», происходившей здесь, перед ее широко распахнутыми глазами, она упала на колени, на земляной пол, между связанным, которого тащили, как теленка на бойню, и его безжалостным судьей с деспотично скрещенными на груди руками.
— Ваше величество! — воскликнула она, будто обращаясь к какому-то божку. — Вы не сделаете этого! Этот человек не может быть виновен… Простите его!
— Мадам!.. — упало на ее голову короткое и холодное слово. — «Мадам» — и больше ничего. Это означало просто: «Встаньте, пожалуйста, с колен и не говорите глупостей! Здесь нет места для сантиментов!»
2
Она подняла свои полные слез глаза и встретила взгляд Наполеона, еще более холодный, чем его короткое восклицание. В нем больше не было той игривой искры, с которой он вел ее под руку
