Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур

— Как? «Гранд рабэн» из Ляд позаботился о том, чтобы обеспечить себя толмачом женского пола? Откуда он мог узнать, что это потребуется?

— Сир!.. — слабо воскликнула Эстерка. Она хотела ему сказать, что сама навязалась ребе и никто не «обеспечивал» себя ею…

Однако низкорослый властитель резко взмахнул рукой в белой перчатке и, словно саблей, обрубил ее смелость:

— Где Шульце? Пусть он стоит здесь и переводит. Мой штабной толмач…

Глава двадцать девятая

Император и ребе

1

Выполняя краткий приказ, отданный Наполеоном, из-за группы маршалов и адъютантов выступил его личный толмач: лотарингец по происхождению и полиглот по профессии — Жан Шульце, для которого было мелочью выучить новый язык за пару недель. В ходе военных кампаний Наполеона в Центральной Европе он изучил все немецкие диалекты, не говоря уже о литературном немецком, о швейцарском немецком, о фламандском и о голландском. За последние несколько недель, в Польше, он заинтересовался «еврейско-немецким» языком и обнаружил, что, кроме древнееврейских элементов, он весьма сходен с верхнерейнским диалектом.[389] Например, такие слова, как цибелес,[390] эйдем,[391] залбедрит…[392]

Жан Шульце бойко затараторил «по-еврейски». Произношение у него было странноватое, как говорится, словно у прозелита, читающего мафтир.[393] Однако евреи довольно хорошо его понимали… Прибыв с французскими войсками в Литву, а потом в Белоруссию, он быстро приспособился к местному выговору и двинулся дальше. Он зашел так далеко, что евреи в Вильне, где французский штаб провел немного больше времени, дали Шульце прозвище «шабес-гой[394] Наполеона». Позднее, в Олькениках и Ошмянах, евреи истолковали это таким образом, что царь французов не иначе как скрытый субботник,[395] поэтому и не удивительно, что иноверец, который снимает у него нагар с субботних свечей, может немного болтать и по-еврейски.

Шабес-гой или нет, но в этой красочной разряженной группе офицеров императорского штаба Жан Шульце был, во всяком случае, единственным, кто был одет так же серо и скромно, как Наполеон. Ростом он был тоже не больше него. Наверное, это заранее учитывалось, чтобы контраст между владыкой и его толмачом не был слишком велик и перевод слов императора звучал естественно, насколько это возможно. Обращало на себя внимание и то, что даже голос Шульце был похож на голос императора: звонкий, слегка хрипловатый грудной тенор, завершающий некоторые фразы легким рыком человека, привыкшего отдавать команды в сыром воздухе в поле, обращаясь к большим человеческим массам… Это еще больше усиливало ощущение сходства.

Увидав такого умелого и официально назначенного переводчика, Эстерка смутилась и отступила назад. Она почувствовала, что со своей парой сотен французских слов, выученных ею у «мамзели» Кройнделе, она слишком слаба, чтобы связать два столь различных мира, как император французов и ребе из местечка Ляды.

Ее место между этими двумя мирами, представшими здесь в образе низкорослого властителя с профилем римского кесаря и в образе патриархального ребе, с окладистой белой бородой и пышными усами, без лишних церемоний, с уверенной улыбкой знатока на губах и с легким оттенком любопытства в живых глазах, занял Шульце.

И начался обмен фразами, превратившийся со временем в легенду, причем в легенду, которая стала историей, да так, что до сих пор неизвестно, где кончается одно и начинается другое.

2

— Спроси его, — сказал Наполеон, скрестив руки на груди, — спроси этого «гранд рабэн» из Ляд, знает ли он, перед кем стоит.

— Каждый день и повсюду, — ответил реб Шнеур-Залман, чуть задыхаясь, — я стою перед Царем, царствующим надо всеми царями, да будет Он благословен! Здесь я тоже стою перед великим царем… Франции.

Ему с трудом удалось сложить первые свои слова во фразы. С сухой горечью в горле он подыскивал их и выговаривал слабым голосом. Но как только ребе закончил свой ответ на первый вопрос Наполеона, на сердце у него стало легче, мужество вернулось к нему, а голова прояснилась. Он всеми членами тела ощутил возвышенность и важность этого момента, и не только для своей собственной жизни, но и для всего еврейского народа. С новым и свежим чувством ребе произнес благословение, полагающееся при виде царственной особы, и сам перевел его с древнееврейского на простой еврейско-немецкий язык:

— Благословен Всевышний, даровавший часть Своего величия смертному.

— Устами ты меня благословляешь, — нахмурился Наполеон, — а в глубине души ты мне враг…

Глаза Наполеона при этом позеленели, а взгляд их стал пронзительным. Реб Шнеур-Залман снова вспомнил про то, что пищал спасшийся от виселицы еврейчик: «Когда он смотрит так, ничего нельзя отрицать…»

— Я лишь верен царю моей страны, — тихо, но решительно ответил реб Шнеур-Залман.

— Немного слишком верен! Слишком верен, гранд рабэн из Ляд! — вскипел низкорослый властитель.

— А что сказал бы великий царь Франции, если бы евреи его страны были бы против него?

— Относится ли к верности своему царю и то, что ты подсылал «осидов», чтобы они шпионили за моими войсками?

— Это то же самое, что послать доносчика выследить ребе из местечка Ляды, чтобы того можно было арестовать посреди дороги.

— Это война! «Рабэн» должен заниматься своими религиозными делами и не вмешиваться в политику.

— По закону, мне может приказывать только мой царь, царь России, а не чужой царь, как бы велик он ни был.

— А по закону войны, у меня есть право вешать всех тех, кто борется против меня, не нося при этом солдатских мундиров.

— Такой закон не может быть правильным, так как то или иное одеяние не может быть важнее живого тела и живой души…

— Это сказал Христос.[396] Но ты ведь не веришь в него!

— Так… он… сказал? — пугливо переспросил реб Шнеур-Залман. — Тем более так должны поступать те, кто верит в него.

— В военное время нет законов. Их устанавливает тот, кто сильней.

— Справедливость и милосердие были всегда.

— Кто-кто, а евреи не могут жаловаться на мою справедливость и на мое милосердие. Куда бы я ни вступал, повсюду я разбивал ржавые ворота их гетто, расчищал путь для их человеческих прав.

— Но и путь для вольнодумства тоже… Путь для веры в силу человека, а не в силу Бога.

— Если полагаться только на Бога, ничего не создашь. Скрижалями ваш Моисей покорил только народ Израиля. А вот землю, текущую молоком и медом, народ покорил мечом.

— Столп облачный и огненный указывал народу путь. Божественная воля.

— Нет, человеческая воля! Горячее стремление рабов стать свободным народом, на свободной земле — свободной от идолов и идолопоклонников. Это был столп облачный и огненный! То