Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Молчишь? — остановился, прекратив расхаживать туда-сюда, Наполеон. — Не веришь, значит, что я вернусь?
— Великий царь Франции, — последовал ответ, — благополучно вернется.
— А моя армия? Моя великая армия, какой еще не видала Европа?..
Ребе снова промолчал.
— Молчишь?.. Ну, хорошо. Посмотрим. Офицер гвардии! Гранд рабэн из местечка Ляды остается среди войск нашего гарнизона. Отвези его в Витебск, пусть интендант граф Дарю хорошо его примет и присмотрит за ним, пока я не вернусь.
Гвардейский офицер, который перекрыл дорогу ребе и привел его сюда, как простой солдат, сделал было пару неуклюжих шагов, чтобы принять в свое распоряжение «гранд рабэн» и его сына. Но внезапный крик отчаяния остановил его. Это кричал не «рабэн» и не поддерживавший его сын, а дама в вуали, которая раньше уступила место штабному толмачу, а теперь снова протолкалась вперед.
Кричала Эстерка. То, что арестовали «ее» ребе, она восприняла намного острее самих арестованных. Так, по крайней мере, ей самой показалось. Ведь если ребе заберут до конца войны, она погибнет, совсем погибнет… У нее отнимали последнюю надежду на его чудесное слово, на его совет, и она оставалась одна-одинешенька на свете под тяжелым бременем своих бед и грехов. Этого бремени она одна, со своими слабыми женскими силами, вынести больше не могла.
— Сир! — закричала она, подбегая к низкорослому властителю в сером рединготе, забыв обо всяком этикете и, как безумная, заламывая руки. — Вы не можете этого сделать!.. Выслушайте мольбу несчастной женщины!..
Глава тридцатая
В роли царицы Эстер
1
Наполеон отступил назад, устремив взгляд своих холодных глаз на даму, чье лицо скрывала вуаль. Дама совсем забыла, рядом с кем она здесь находится, и осмелилась подойти так близко! Но ее умоляющий голос звучал так знакомо!.. Только теперь император понял, почему фигура и все поведение этой дамы еще прежде напомнили ему другую, хорошо знакомую женщину.
Однако Наполеон все еще не верил. И, чтобы не выдать свое волнение, он строго обратился к толмачу:
— Жан, пусть она снимет вуаль! Здесь ведь не маскарад.
Не дожидаясь, пока Жан Шульце переведет, Эстерка начала искать дрожащими руками край вуали.
— Ту-де-с’вит, мажестэ! Ту-де-с’вит!..[398] — бормотала она при этом.
Черная вуаль взлетела от ее высокой груди и упала на затылок, и экзотическая красоты Эстерки засияла в скупом освещении, которое давали маленькие окошки корчмы. Императору бросились в глаза ее породистая голова, мрачное выражение лица — матери и красавицы одновременно, ее страстные губы и строгий, возвышенно-отчужденный взгляд принцессы среди этих убогих, плохо отштукатуренных бревенчатых стен, и особенно — снежно-белая, чуть кудрявящаяся прядь волос в ее дымчатой иссиня-черной прическе. Ему показалось, что свет, исходящий от ее смуглого лба, пронзил тьму и придал какое-то особенное обаятельное сияние ее глазам, в которых стояли слезы.
Наполеон разнял свои сцепленные руки, его жестко сжатые губы чуть приоткрылись. На него повеяло Корсикой, его матерью Летицией, когда она еще была молода, и идеалом материнства, в который он влюбился позднее, во времена террора…
— Мон Дьё!..[399] — пробормотал он.
Ведь в это невозможно поверить! Жозефина… ее сестра-близнец… Она и в то же время не она… Такой белой пряди в креольских волосах кокетки Жозефины никогда не было и, наверное, не будет до глубокой старости. Ее верные косметологи этого не допустят, они своевременно подкрасят седую прядь. Эта, здешняя, к тому же была полнее, в ней сильнее ощущалось материнство. Но… все-таки Жозефина! Можно было даже сказать, что немного больше Жозефина, чем сама Жозефина…
Его охватила какая-то обиженная тоска, неудовлетворенность человека, у которого есть все, кроме того, что он видел здесь, перед своими глазами… Он, со своим невысоким ростом, всегда любил высоких, полноватых, не слишком молодых женщин с осенним привкусом зрелости и сладкого брожения; таких, которые представляют собой смесь матери и любовницы, опытных в своей женской нежности и одаренных в своей страстной жалости к мужчине, которого они рассматривают почти всегда как беспомощного ребенка… как бы велик и могуществен он ни был. Многими из этих качеств обладала Жозефина Богарне. Но у немецкой принцессы, на которой он женился по политическим соображениям, у этой блондинки Марии-Луизы из дома Габсбургов, не было и следа всех этих чудесных свойств. Она была просто молодой покорной телкой. От нее пахло молоком вперемешку с духами…
И вдруг будто с неба свалилась… Мон Дьё! Что творится здесь, в этой грязной израэлитской корчме, в центре которой оказался загадочный «гранд рабэн де Ляди»? Могло показаться, что это он при помощи каких-то своих тайных сил вызвал эту тень близкого прошлого, привез с собой в качестве переводчицы образ той, с которой он, Наполеон, развелся буквально через силу, оторвал ее от себя, точно кусок живой кожи от собственного тела, а самого себя продал за императорскую родословную Габсбургов, за улыбку обедневших аристократов, за писк наследника трона в колыбели…
— Мадам! — сказал он, сердито хмуря брови, чтобы скрыть растерянность. — Чего вы желаете?
— Я покорнейше прошу за «рабэн де Ляди»! Он святой человек. К тому же он стар и немощен…
— Это я и сам знаю. А… как вас зовут?
— Эстер.
— Эстер? — переспросил Наполеон и вздохнул с облегчением. — Странно. — Почему «странно», он не объяснил. Он только легко улыбнулся по поводу своего минутного наваждения и добавил: — Итак, вы играете роль той Эсфири для своего дяди Мордехая?
Она не поняла и большими, испуганными глазами посмотрела на низкорослого властителя в расстегнутом рединготе.
— Как в вашей Библии… — вежливо объяснил он ей и дружелюбно улыбнулся, чуть гордясь тем, что он, христианин, больше разбирается в еврейской Библии, чем она, еврейка, носящая такое красивое библейское имя.
— Э бьен!.. — произнес он после короткого молчания, в течение которого мерил ее каким-то особенным взглядом.
Он снова нашел в себе внутреннее равновесие и решительно скрестил на груди опущенные до этого руки, загородив большую бриллиантовую звезду у себя на груди, прямо напротив сердца, как будто хотел таким образом подать этой красивой даме знак, что в императорских церемониях больше нет необходимости…
— Э бьен! — повторил он, и его губы сложились в какую-то шельмовскую усмешку. — Каждая роль, мадам, должна быть сыграна до конца. Ваш «рабэн» свободен! Что же касается вас, моя прекрасная Эсфирь, то вы остаетесь здесь.
Толмач Шульце и приближенные к Наполеону офицеры штаба украдкой переглянулись между собой. Они поняли, что означают такое внезапное милосердие по отношению к «вашему рабэн» и такие
