Коммунисты - Луи Арагон
В мастерской было холодно. Жан-Блэз окинул взглядом свои статуи и наброски. Ничто его не удовлетворяло. А теперь надо расстаться со всем этим. Между ним и всем этим вырастет стена. Между ним и всем этим миром, где существует его странная скульптура и покупательница, баронесса Геккер. Она недурна, эта женщина. Но за ее любезностями чувствуется какая-то задняя мысль. Жаль, что в доме Геккеров уже нет Латура. Судя по фотографии, это здорово сделано… Они куда-то отправили картину вместе с коллекциями Лувра: боятся бомбардировок. Не следовало бы Лувру возвращать им это сокровище. Какое право имеют частные лица держать у себя такие шедевры для собственного своего удовольствия? А этот Диего — дрессированная собачка. Воображает себя художником, оттого что ляпает краски на холст.
Очень хорошо, что Шоншетта не придет сегодня вечером. Пошлю ей открытку. Надо заехать проститься с папой. И с дядей тоже. Жан-Блэз теперь уже меньше думал о Франсуа. Образ Франсуа стушевывался, как и тот мир, с которым он расставался. Жаль Франсуа! Но что поделаешь, чем поможешь? Канул Франсуа в пучину несправедливости, разбушевавшейся в эту зиму. А ему, Жан-Блэзу, шагать по горам, по снегу. Новая жизнь подстать его молодости и силе…
Забравшись на антресоли и погасив свет, он долго ворочался в широкой постели, очень довольный, что лежит в ней один и может раскинуться на просторе. Еще вчера его занимали любовные свидания с Шоншеттой, а этой ночью он понял, что сыт ими по горло. Выручил Гамелен! Может быть, в Альпах буду ходить на лыжах. В нем шевельнулось смутное сознание своего эгоизма. Ну и что ж! Я ведь никому ничего не обещал. Да и выбора у меня нет. Ведь я мобилизован… Франсуа на все лады мне твердил: коммунисты выполняют приказ о мобилизации, их место в армии. Франсуа…
И когда он подумал о Франсуа, в голове его всплыло имя Флоримона Бонта. Ведь Флоримон Бонт явился в палату; явился как мобилизованный. Партией своей мобилизованный. Совершенно сознательно шел навстречу тому, что его ожидало. Не мог же он думать, что ему удастся вырваться из их лап. А между тем, ведь он скрывался в надежном месте. Никто не знал, где он. Однако он добровольно явился в палату. И даже не для того, чтобы выступить там, — знал, что ему не дадут говорить. Важно было одно: пока его не арестовали, прорваться к депутатским скамьям. Пришел для того, чтобы во всей стране люди сказали: депутат-коммунист явился в палату, посмел это сделать, был в палате в тот день, когда началась война с Финляндией, когда Эррио хныкал о судьбе «бедной маленькой Финляндии»; он был в палате, как депутат, которого послали туда избиратели, и своим появлением в ней свидетельствовал, что его партия попрежнему существует, — сколько ни арестовывают людей, — одного, другого, многих, многих Франсуа; партия приказала Бонту явиться в парламент, и он явился. А ведь знал, что его арестуют, что ему дадут не меньше пяти лет; расправа была предрешена заранее. Он мог бы не явиться, но тогда в стране могли бы подумать, что вожди партии уклоняются, и он пришел, и все эти старые тартюфы в палате завыли: какая дерзость, как он смеет! Нет, как он смеет? А он посмел. Вся свора кинулась на него. Вот уж могут гордиться, — все против одного! Его схватили, бросили в тюрьму: ну, теперь-то мы выиграем войну!.. И, несомненно, не я один восхищаюсь Флоримоном Бондом. Да, наверняка не только я один… Давно не видали мы такого примера отваги, чтоб она людям всю душу пронизала восторгом… Да разве это понимают наши бонзы, которые торжественно проповедуют нам в качестве идеала бездействие, пассивное повиновение, выжидание, терпение и бесконечные проволочки? Если в армии читают их напыщенные речи, воображаю, какое там производит впечатление подобная ослиная глупость… И вдруг солдаты узнают, что в Бурбонском дворце устроили охоту на человека. Так на чьей же стороне они будут? На стороне холуев, которые спустили с цепи собак, или на стороне человека?.. Нет, как выразить в камне то, что лишает меня сна… И где такой скульптор, чтобы мог он изобразить Флоримона Бонта, за которым в кулуарах палаты гонятся сторожа по приказу господина председателя палаты. Всю жизнь терзает меня это бессилье скульптуры запечатлеть движение. И никто меня не понимает. Считают чудаком. Даже дядя — единственный человек, с которым хоть поговорить можно.
* * *
Утром, когда пришла Виолетта приготовить ему завтрак, он наводил порядок в ящиках письменного стола. — Вы что-то рано сегодня, — сказала она. — С десяти часов уж за работой! — С десяти? Да он уж с самого раннего утра занялся разборкой бумаг, перечитывал письма и рвал их. — Так значит, и вас призвали? — Так точно, и меня тоже… Отправляюсь защищать наши границы и проливать свою кровь под сенью знамен! — Он дурачился, но внимательно смотрел на нее, и эта женщина с взлохмаченными волосами всех цветов, которая сновала по его комнате, брала, переставляла привычными движениями то одну, то другую вещь и, видимо, все тут хорошо знала, вдруг стала ему неприятна. Что если она действительно такая, как думал Франсуа, а я вот видел ее каждый день и ничего не замечал. Внезапно эта женщина из самого обыкновенного человека стала для него персонажем какой-то пьесы. Сыграла ли она роль в аресте Лебека? Или ее муж?
— Что-то не видно больше вашего мужа, мадам Виолетта? — сказал Жан-Блэз. — Уж не болен ли он?
— Какое там, на работу поступил, — ответила Виолетта, вытирая чашку, из которой Жан-Блэз пил кофе с молоком. — Работает теперь. Так что, когда вы дома бываете, ему уж нельзя, как прежде, тут околачиваться.
— Работает? А где же?
Виолетта ответила не сразу — ведь обычно скульптор не проявлял такого любопытства ни в отношении Лемерля, ни кого-либо другого. — На заводе Виснера… Не близкий путь… на велосипеде туда ездит… ему в семь часов утра заступать. Не все коту масленица… Хватит без работы шляться. Да и, знаете ли, война… Послали бы его в полк, как вот вас, а мой Лемерль
