Коммунисты - Луи Арагон
Кремер забыл о шашках, он слушал, упершись локтями в колени и склонив голову на руки. — Но как же, — спросил он, запинаясь от удивления, — тот тип… Ведь это был шпион?
— Какой ты умный! — сказал Гавриленко. — Ты уж лучше не рассуждай, не смеши, пожалуйста, мне смеяться больно, в груди отдает…
Раненый стал бредить. Кремер не мог разобрать, что он бормочет, но Гавриленко перевесился в его сторону и напряженно слушал. Он досадливо отмахнулся от пытавшегося что-то сказать Кремера, — замолчи, мол, видишь: я слушаю. Раненый как будто тянул бесконечную песню, прерываемую то словами, то всхлипываниями… Потом он затих.
— Значит, Финляндия, маленькая Финляндия… — снова заладил Кремер.
— Идиот! — оборвал его Гавриленко. — А известно ли тебе, уважаемый, что в Финляндии имеется организация, которая призывает захватить Сибирь — часть взять себе, часть отдать Японии? И что не только во Франции, но и в Германии устраивают сборы в пользу этой самой «бедной маленькой Финляндии»? Чувствуешь? Тебя это не трогает. Вот ты меня спрашивал, что такое родина. Ну что ж, слушай. Ни тебе, ни мне Финляндия не родина, и этому бедняге тоже; а что касается другого — Пантелея Ефимовича Синицына, — так он бревно бесчувственное, убийца, вот и все, где бы он ни родился — в Туле или в Тамбове, — не все ли равно… А вот этот умирает потому, что стал на сторону тех, кого всю жизнь ненавидел, и сказал об этом одно только слово… И я тоже умираю, конец мне, а что я сделал в своей жизни? Я, как тот, что вернулся к нам, в Россию, с которым я тогда расстался под Териоками, в лесу, где пели птицы и ветки хрустели под ногой… как и он, я был преступником, совершал преступления против своей родины, я ничего не понял из того, что происходило; случай бросил меня в их лагерь, я был еще молод, родственники меня запутали, они сами шли на гибель ради того, что считали своей родиной, и они ошибались, и я вместе с ними, а потом уж было слишком поздно…
С койки раненого донесся громкий стон. Гавриленко, которому было запрещено двигаться, спрыгнул на пол и, как был, в длинной рубашке из серого полосатого ситца, подбежал к умирающему, который метался и громко кричал.
— Родной, — шептал ему Гавриленко по-русски, — родной… успокойся… брат мой… успокойся.
Доска упала на пол, и Кремер молча смотрел, как разбегаются по полу желтые и черные кружочки. Как, как жить, чтобы не ошибиться? Знать, что такое родина?.. Для французов, для настоящих французов, это, конечно, просто. Они не могут ошибаться насчет того, где их родина.
VIII
Вот удивительно! Супруги Комб, родители Мартины, не разразились никакими упреками. Они не ругали зятя, не обзывали его предателем родины и даже выразили желание посылать ему передачу. Предложили взять к себе младшую девочку… Переезжай-ка и ты к нам, Мартина. Но об этом не могло быть и речи: Мартина хотела, чтобы в доме все было в порядке, — может быть, Франсуа вернется. А младшая дочка совсем еще крошка, как же ее отдать? Но тебе ведь будет очень одиноко, а у нас в Нейи ты была бы с матерью, помогала бы ей, сидела бы в писчебумажном магазине. Все это верно. Но Мартина решила работать. Днем за малюткой может присмотреть консьержка, мадам Бернар. Нет, просто удивительно, как это отец Мартины, при его взглядах, не сказал о Франсуа ни одного худого слова… Обоих стариков начинала уже беспокоить непонятная война, в которой не было сражений. Они держали маленькую библиотеку и, случалось, вели беседы со своими абонентами. Некоторые такое опасное иной раз скажут!.. нам из полиции заявлялись: наводили справки. И чего полиция вмешивается! Ей-то какое дело, о чем между собой говорят порядочные люди? Мы ведь не коммунисты. Папа! Ах, верно, извини, дочурка! Да и что ж, в самом деле! Франсуа, в конце концов, имеет право думать, как ему хочется. А в общем, во всем виноваты твои русские… Зачем это им понадобилось воевать с Финляндией? Откровенно говоря, Комбу наплевать на Финляндию, но надо же взвалить на кого-нибудь ответственность за всю нынешнюю тяжелую жизнь, и господин Комб, который меньше всего был похож на революционера, обвинял Россию в том, что она ведет такую же политику, как при Петре Великом, и нисколько не заботится, что будет из-за этого с коммунистами в других странах, например с Франсуа. Мартине не хотелось отвечать старику, уж слишком это было глупо. Лучше не зависеть от них, работать самой. Только где найдешь работу и какую? Надо все-таки искать. И она оставляла колыбельку ребенка у консьержки и отправлялась на поиски. Все время она думала о Франсуа, о жалостном, осунувшемся лице Франсуа и о том, какая странная у него была улыбка, когда его привели на рассвете домой, чтобы при нем произвести обыск. Полицейские пробыли в квартире три часа, все перевернули вверх дном, не позволили им поговорить и без конца задавали вопросы. Но Мартина и Франсуа смотрели друг на друга и вели разговор глазами. Франсуа, родной мой!.. Пусть эти мерзавцы стараются. Ну что они могут найти у Франсуа и Мартины? Забрали с полдюжины книжек, в том числе «Инсургента» Валлеса[291]. Может, им захотелось почитать этот роман? Деньги! Где достать денег, чтоб послать в деревню дочке и бабушке, матери Франсуа… И все-таки, когда сослуживец Франсуа, господин Гриво, пришел в субботу и принес ей в конверте деньги, которые собрали в банке, Мартина отказалась принять эту помощь.
— Нет, уж вы не отказывайтесь, мадам Лебек, — уговаривал ее Гриво. — Мы ведь от чистого сердца… Вот видите, я всегда говорил вашему мужу, что он несправедлив к своим коллегам, — он все возмущался: обыватели, ничего не понимают! Заметьте, я их
