Коммунисты - Луи Арагон
— Да никто этого не говорит, господин Гриво. Поверьте, что я глубоко тронута таким отношением товарищей Франсуа, и когда Франсуа об этом узнает…
— Вы можете сообщаться с ним?
— Нет. Он в одиночке. Но он взял себе адвоката, господина Левина.
Гриво сидел около радио, — в том самом кресле, в которое всегда садился Франсуа, чтобы снять ботинки и надеть домашние туфли. Теперь тут сидел старик-бухгалтер в жилете с цветочками, в пенсне с вырезанными лункой стеклами, с седой щетинистой бородкой. Он поглядывал вокруг с таким видом, как будто хотел сказать: так вот, где жил Лебек… На его лице было написано откровенное, но вовсе не назойливое любопытство. В конверте лежала сумма месячного жалованья Франсуа. Сослуживцы подумали, что…
Мартина сказала, что не может взять деньги, не заработанные ею. Нет, право, никак не может. Господин Гриво очень огорчился: что же он теперь скажет сослуживцам? В какое же положение вы меня ставите!.. Знаете, хорошо было бы как-нибудь сообщить Лебеку, пусть не беспокоится: в банке попрежнему распространяют… вы понимаете, что я хочу сказать? Должно быть, у нас кто-то еще есть… И кроме Сомеза, — разумеется, кроме Сомеза, — все очень тепло говорят о Франсуа.
Гриво все не уходил и так уговаривал, упрашивал Мартину, что она, наконец, сдалась и приняла конверт. Тогда Гриво просиял и заговорил громче, быстрее:
— Видите ли, мадам Лебек, коммунисты вот какую ошибку делают: они как будто считают себя изолированными… оторванными от других… Право, можно подумать, что тут они встают на точку зрения тех, кто говорит против них! Когда люди согласны с ними, они этого не замечают, а когда не согласны — это они замечают. Зачем же видеть только несогласие? Вы и представить себе не можете, как у нас в банке всех взволновал арест Лебека. И если б не война в Финляндии… Ну, конечно, Финляндия… — Он потряс седенькой бородкой. — Да, вот тут заковыка… — И сразу Мартина вспыхнула: — Ах, так? Раз в Финляндии война, значит, во Франции можно хватать людей, можно отнимать мужа у жены, отца у детей… значит, можно, как с преступником, поступать с человеком за то, что он не отрекся от своих убеждений, за это, именно за это!
Гриво пожал плечами: — Да я-то, знаете ли, интересуюсь Финляндией только как филателист… но все-таки надо понять людей… Они ведь читают газеты!..
Может быть, он и прав, этот господин Гриво, и коммунисты менее одиноки, чем это им казалось; нет, они не одиноки, несмотря на свистопляску, поднятую в газетах, на россказни об этих, как их там… о Лоттах в военных мундирах, о маршале, о дочери маршала, несмотря на сборы денег в пользу Финляндии, этой «героической, многострадальной» страны, неожиданно причисленной к лику друзей Франции. Финны — избранная нация, провозгласил Блюм, поистине они — цвет человечества по своей культуре, моральному облику, физическому совершенству и мужеству. Эту фразу Мартина затвердила наизусть. Мартина, у которой отняли мужа, которая не знала, что станется с ее детьми, сможет ли она прокормить их, Мартина заучила эту фразу для того, чтобы потом, когда все забудется, уладится, когда Блюм снова будет министром и все пойдет так, словно ничего и не было, повторить эту фразу, и особенно это замечательное утверждение, что финны — избранная нация, раз они воюют против русских; именно потому, что они воюют против русских, Блюм и величает их избранной нацией, даже «по физическому совершенству». Можно подумать, что финские красавицы пленили старого хрыча. Мартину тошнит от этой фразы.
Когда Жан-Блэз пришел навестить жену своего друга, она в комнаты его не пригласила, а разговаривала с ним у дверей. Отчего же? Мартина не могла бы ответить — отчего. Ей было неприятно разговаривать с ним с глазу на глаз. Теперь ей казался изменой мужу даже разговор наедине с Жан-Блэзом, хоть у него и в мыслях не было поухаживать за ней. Он говорил о Франсуа и только о Франсуа. Вот если бы Франсуа больше ему доверял… Почему он не принес ротатор к нему, Жан-Блэзу? Ничего бы тогда не случилось. Франсуа показалась подозрительной его приходящая прислуга. Что ж, разве нельзя было выставить ее? Приходящих прислуг в Париже сколько хочешь, хоть пруд пруди. Нет, как ни говорите, не было у Франсуа доверия к нему.
— И я знаю, почему… Потому что я не в партии…
Вот и он говорит то же, что Гриво. Ну, а разве она-то, Мартина, в партии?
— Жан-Блэз, голубчик, вы неправы!
— Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, Мартина?
Мартина заявила, что ни в чем не нуждается, рассказала о Гриво, о конверте с деньгами: ей ничего не надо, только бы вот найти работу. Но Жан-Блэзу хотелось поговорить еще и о другом: — Послушайте, Мартина… вот теперь Франсуа нет… Как же мне быть?.. — Оказывается, недавняя история, которая произошла в палате, когда схватили Флоримона Бонта, отвага этого человека глубоко потрясла Жан-Блэза… все свои прежние сомнения он теперь считал ребяческими. А тут еще Франсуа посадили… Короче говоря, он, Жан-Блэз, хочет вступить в партию.
— Не знаю уж, как тут быть… — сказала Мартина, удивленно глядя на него. Как же так? Жан-Блэз хочет вступить в партию? А что же она, Мартина? Или, может быть, все они, и Франсуа, и Жан-Блэз, считают что это только мужское дело?
Жан-Блэз настаивал:
— Вы не можете или просто не хотите мне сказать, как это сделать? Вы мне не доверяете, Мартина?
Она посмотрела на него и вдруг почувствовала к нему какую-то ненависть за то, что он так красив. Этот тоже относится к «избранным» по своему «физическому совершенству», с какой-то злобой подумала она, даже не замечая явной несправедливости своих мыслей. Нет, относительно вступления в партию при всем своем желании она ровно ничего не может ему сказать. Франсуа всегда держал ее в стороне от партийных дел. Она ничего не может ему посоветовать, ничего.
У Жан-Блэза было такое чувство, будто Мартина его выгнала. А вечером, возвратившись от баронессы Геккер, к которой его все-таки затащил Диего, давно
