Две сестры - Жорж Санд
— Я ни на кого не жалуюсь, — отвечал Абель. — Я лично не чувствую себя оскорбленным. Мне просто хочется разъяснить один вопрос социальной классификации. Я желал бы знать, правда ли, что человек, тратящий деньги, стоит выше того, который их приобретает? Таковы именно выражения, которые господину де Ремонвилю угодно было употребить.
— И вы могли сказать эту глупость? — обратилась Рошталь к де Ремонвилю. — Что касается меня, то я объявляю, что единственные высшие умы — это те, кто умеет приобретать деньги и не тратить их.
Этот циничный афоризм не встретил одобрения. Все присутствующие, каковы бы они ни были, сосредоточили свое внимание на Абеле, лучезарный образ которого, дышащий прямотой, чистосердечием и добротой, имеет какую-то чарующую силу, которая, по крайней мере, поражает тех, кого она не влечет за собой.
Де Ремонвиль попытался переменить разговор, но ему это не удалось. Абель упорно требовал от серьезных людей серьезного ответа.
— Если вы непременно хотите формулировать вопрос в тех самых выражениях, в которых он был вам предложен, — сказал генерал, — то он становится неразрешим. Есть деньги, которые приобретаются позорным образом, и есть деньги, которые тратятся еще более позорно.
— Вот это-то мне и хотелось знать, — отвечал Абель. — И, может быть, одно есть лишь следствие другого?
— Бывает, голубчик, бывает. Да вам-то какое до этого дело? Свои деньги вы зарабатываете с честью, и тратите их, как все знают, в высшей степени благородно.
— В таком случае, — продолжал Абель со своей улыбкой, сохранявшей ласковое выражение даже в иронии, — я, пожалуй, стою выше человека, способного пользоваться самоотвержением своего семейства, чтобы иметь такой отель, как этот, такую меблировку, как здесь, улыбку такой красавицы, как наша хозяйка, и избранное общество, как то, которое я здесь вижу? Благодарю вас, генерал, — до сих пор я этого не знал. Теперь, когда передо мной станут унижать мою профессию, я буду отвечать, что знаю другую, более унизительную. Но я слишком хорошо воспитан и слишком добрый малый в душе, чтобы назвать кого-нибудь по имени, если только меня не принудят к этому, возобновив передо мной спор по вопросу, над которым вы произнесли свой приговор.
Абель поклонился, мы вышли.
На следующий день мы все утро поджидали секундантов де Ремонвиля. Абель нарочно с этой целью оставался дома, а я не отходил от него.
В два часа доложили о приезде старого генерала, и мы пошли к нему навстречу. Он сказал нам, что слова Абеля вызвали в нем взрыв негодования, которое он до сих пор имел малодушие в себе подавлять.
— Что прикажете делать! — добавил он. — Человек я старый, холостяк. Дома скучно, таких домов, где можно было бы весело провести время, не стесняя себя — очень мало. А Роштали эти подчас бывают умны, и уж, во всяком случае, у них можно встретить умных людей. Вот и таскаешься к ним, и глядишь на многое сквозь пальцы, — а между тем, это не хорошо. До меня доходили слухи о том, в чем вы вчера обвинили де Ремонвиля, но я старался не вникать в это дело. Уверенность, с которой вы бросили ему в лицо свое обвинение, заставила меня устыдиться своей терпимости… Не долго думая, я взял свою шляпу и вышел пять минут спустя после вашего ухода, поклонившись хозяйке дома из уважения к ее полу, но повернувшись спиной к де Ремонвилю, который протягивал мне руку. Остальные последовали моему примеру. А теперь, любезный друг, я полагаю, что противник ваш не замедлит явиться, и я приехал с тем, чтобы предложить вам свои услуги в качестве секунданта.
Абель едва успел поблагодарить и принять его предложение, как в комнату с растерянным видом вбежал Клевиль. Это тот самый господин, через которого он попал в дом к госпоже Рошталь, и через которого он узнал, кем оплачивалось содержание этого дома.
— Ты знаешь, — сказал ему Абель, как только увидел его, — что я тебя более не уважаю, и если ты явился в качестве секунданта де Ремонвиля, то я отказываюсь иметь с тобой дело.
— Не доканывай меня, — отвечал несчастный Клевиль, — я и без того совсем голову потерял. Я пришел к тебе не по своей воле, хотя и сам хорошенько не знаю, зачем. Я сейчас был свидетелем ужасной сцены: Ремонвиль застрелился!
Когда мы пришли в себя от первого оцепенения, он рассказал нам, что, получив записку от де Ремонвиля, приехал к нему в двенадцать часов. Он застал его в кабинете, пишущим нечто вроде завещания. Ремонвиль непременно хотел драться с Абелем. Он уже обращался к двум приятелям, но те отказались служить ему секундантами. Он чувствовал, что позор его сделался гласным, и горько жаловался на людей, которые охотно делили его благосостояние и его удовольствия, не спрашивая, из каких средств он их оплачивает, пока взбалмошному артисту не вздумалось открыто попрекнуть его ими. Он собирался убить этого артиста и не находил секундантов. Клевиля он позвал для того, чтобы попросить его съездить еще к двум другим личностям.
— В эту минуту, — продолжал Клевиль, — вошла г-жа де Рошталь. Она слышала последние слова нашего разговора.
— Не трудитесь ездить понапрасну, — обратилась она ко мне. — Никто не захочет стать на стороне г-на де Ремонвиля. Если уж вы непременно хотите к кому-нибудь ехать, то ступайте к Абелю от моего имени; поблагодарите его за то, что он раскрыл мне глаза; скажите ему, что я не знала, откуда г. де Ремонвиль берет свои средства. Он заверил меня, что у него есть наследственное состояние, и что, так как жена его богата, то он свободен проживать свои собственные деньги, как ему вздумается. Истину я узнала только вчера, видя, как мои лучшие друзья уходят из моей гостиной, не удостаивая даже поклоном того, кто в ней считается хозяином дома. Я принудила его во всем сознаться. Ночь прошла у нас в бурных разговорах, которые усталость не дала нам довести до конца. Но час тому назад я объявила ему, что расхожусь с ним и иду в монастырь. Прошлое мое может быть не безукоризненно, но я не желаю отягощать свою совесть разорением целого семейства. Ступайте, расскажите это г. Абелю и целому свету, если вам заблагорассудится. Мне остался один способ оправдаться и показать, что я была введена в заблуждение, это — открытый
