Две сестры - Жорж Санд
Ремонвиль пришел в страшное бешенство и отчаяние.
— Целое утро, — воскликнул он, показывая на пистолет, лежавший на его письменном столе, — я спрашиваю себя, переживу ли я вашу неблагодарность. Не довершайте же ее, не то я пущу себе пулю в лоб.
— И сделаете глупость, — возразила она с невозмутимой холодностью. — Ваше самоубийство будет полнейшим признанием вашей вины. Вам остается одно средство спасения: вернитесь к вашей жене, покайтесь перед ней и поселитесь с ней где-нибудь подальше от Парижа. Не деритесь ни с кем на дуэли. Это значило бы сделать гласным оскорбление, которое было нанесено вам при немногих свидетелях, и о котором эти последние из сострадания к вам будут молчать, если вы только загладите свою вину, скрывшись куда-нибудь подальше с глаз.
Ремонвиль и слышать не хотел о разлуке со своей любовницей. Для него все бесчестие, весь позор был в том, что она его покинет. Ко всему остальному он был равнодушен.
Уж я не помню, что она ему еще сказала, только я видел, что исступление его все растет. На него было страшно смотреть. Я старался вырвать у него пистолет из рук, и умолял его любовницу пощадить его.
— Полноте, — отвечала она, — ведь это не в первый раз он мне делает такую сцену. Пистолет его никогда не бывает заряжен.
Едва она успела сказать эти жестокие слова, как раздался выстрел. Ремонвиль, обезображенный, почти повалился на нее…
Мы не знали, что думать о рассказе Клевиля. Я поскакал в отель разузнать о подробностях дела. Оказалось, что Рошталь уже куда-то скрылась, захватив с собой свои драгоценные каменья, платья и все, что она могла забрать второпях. Полицейский комиссар собирался приступить к составлению акта. Я вернулся к Абелю. Ваш друг, как вы легко можете себе представить, очень взволнован. Он поручил мне написать вам и изложить все подробности этой трагедии, какие только нам самим известны. Ждем ваших указаний, как нам теперь поступать.
Перед отправкой письмо это было, видимо, распечатано, и содержало следующую приписку, очевидно продиктованную Абелем:
Вы не должны обвинять Абеля. Не он убил этого человека — его убила истина. Он не знал, что его любовница собиралась разойтись с ним и только выжидала для этого удобного предлога. Абель, сам того не подозревая, доставил ей этот предлог, обличив публично всю гнусность их общей роскоши. Он не может ни упрекнуть себя в этом, ни смотреть, как на несчастье для вашего семейства, на отсечение этого зараженного члена. Он предполагает, что вам придется приехать сюда, и что ему не следует показываться у вас в эту минуту. Но он остается в Париже, чтобы иметь возможность дать все объяснения, какие от него могут потребовать, на случай, если бы неверные известия представили его образ действий в ложном свете.
Итак, я должна была нанести моей бедной сестре этот удар, который, я думала, будет так жесток для нее, — потому что на следующий же день она не миновала бы узнать его из газет. Дрожа всем телом, кинулась я предупредить обо всем отца. Мы отправились с ним вместе в комнату Ады. Она примеряла, как теперь помню, белое кисейное платье на розовой шелковой подкладке.
— Отошли своих горничных, — сказал ей отец, — нам нужно очень серьезно поговорить с тобой.
— Очень серьезно? — повторила она, смеясь, и, сделав знак своим горничным, чтобы они вышли, продолжала: — Что такое случилось? Уж не вернулись ли наши музыканты? Они, верно, обедают у нас сегодня? Тем лучше! Мое платье сидит превосходно.
Но тут она рассмотрела в зеркало наши встревоженные лица, побледнела и, обернувшись к нам в зеркало, вскрикнула:
— Дети, где дети?
— Вон они, — отвечала я ей, указывая на Сару, бегавшую на лужайке, и маленького, которого кормилица носила на руках. — Речь не о них, а о твоем муже.
— А, знаю, — проговорила она. — Он меня обманул, заставил подписать какую-то бумагу… Он меня разоряет, не так ли? И разоряет из-за негодной твари. Это мне все очень хорошо известно. Вы пришли меня бранить за мою слабость? Но что же мне делать? Я его боюсь, я терпеть не могу споров из-за денег…
— Прости твоему мужу, — перебил ее мой отец. — Более чем вероятно, что он ни в чем уже более не провинится перед тобой. Мы пришли не для того, чтобы обвинять его или бранить тебя, а чтобы сопутствовать тебе: ты должна ехать…
Она содрогнулась, испуганно взглянула на нас и воскликнула:
— Скажите мне правду: он умер! Эта женщина подослала кого-нибудь зарезать его!
Не знаю, расслышала ли она, поняла ли она, что мы ей отвечали. С ней сделался нервный припадок. Я просидела над ней всю ночь. На следующее утро мой отец, видя, что она не в состоянии ехать, отправился в Париж один, чтобы отдать последний долг своему зятю и привести, насколько окажется возможно, его дела в порядок. Он предоставил мне сообщить бедной Аде трагические подробности смерти ее мужа. Она угадала их сама.
— Он, наверное, убил себя из любви к этой девке, — твердила она.
Ей и в голову не приходило, что Абель мог играть роль в этой драме, а так как газеты не примешали его имя к отчетам, более или менее верным, более или менее сдержанным, которые они сообщили об этом событии, то и я не сочла нужным говорить ей об этом.
В продолжение нескольких дней Ада была не на шутку больна. Она не выражала никакого сожаления, никакой привязанности к памяти своего мужа. В возбуждении лихорадки у нее вырывались даже такие слова и речи, что он над собой совершил суд, что смерть его — счастье для ее детей. Печаль ее приняла форму страха, ей мерещился его окровавленный призрак, она кричала и билась. Но мало-помалу она успокоилась, и когда мой отец вернулся из Парижа, он застал ее унылой и покорной, примеряющей черное платье вместо розового.
Приличия требовали, чтобы мы вели очень уединенный и скромный образ жизни во все время ее траура. Она скоро стала жаловаться на скуку и строить планы для зимы, которая приближалась. Не хоронить же нам было себя на веки, по ее мнению, в этой глуши. Тут мой отец, занимавшийся все время приведением в порядок ее дел, нашел вынужденным объявить ей, что у нее более не остается средств жить на ту широкую ногу, как она привыкла, и что ей придется значительно сократить свои расходы.
— Что за
