Две сестры - Жорж Санд

Жорж Санд

Две сестры

Мальгрету. Февраль 1864 г.

Милая моя Мэри, ты этого непременно требуешь — будь по твоему: я расскажу тебе без утаек единственный роман моей жизни. Эта жизнь, такая одинокая в настоящем и изъятая, увы, от дорогих обязанностей и отрадных забот семьи, оставляет мне достаточно печального досуга, чтобы изложить на бумаге эту печальную повесть, имевшую такое роковое значение для меня, хотя тебе и угодно видеть в ней залог лучшего будущего для твоего друга. Ты расстанешься с этим заблуждением и откажешься навязывать его и мне, когда узнаешь, какое горе навсегда разбило мое сердце.

Не знаю, сумею ли я хорошо передать тебе факты, сумею ли я развить их надлежащим образом, не вдаваясь в излишние подробности. Я не синий чулок. Я воспитала в себе с наслаждением только один талант — музыкальный, и мне кажется, что я привыкла и мыслить, и страдать в музыке. Дочь англичанина и француженки, воспитанная во Франции в английских понятиях, и если, как многие находят, я говорю свободно и чисто на обоих языках, то это, быть может, лишь потому, что во мне нет национальности, и что я чужда духа как той, так и другой нации. Ты надеешься, что этот анализ моей собственной жизни, к которому ты меня призываешь, осветит для меня многое, что до сих пор оставалось темно, и положит конец колебаниям. Дай Бог, чтобы ты была права. Что касается меня, мне кажется, тут дело вовсе не в колебаниях. Из всех возможных для меня выходов ни один мне не по душе. Я скорее просто упала духом, и когда я принужу себя проследить причины этого уныния, быть может, мне еще более опостылеет эта жизнь, которая ни на что не пригодилась в прошлом, а теперь уже недостаточно свежа и кипуча, чтобы пригодиться еще на что-нибудь в будущем. Как бы то ни было, я попытаюсь исполнить твое желание.

Из заголовка этого письма ты видишь, что я по-прежнему живу в своем уединенном уголке, где дом мой носит название горы, прикрывающей его. Недалеко от моего парка Маас врезывается в ущелье скал, называемых Дамами Маас. Уж не знаю, какая легенда окрестила этими живописными именами окружающие меня предметы. Знаю только, что здесь начался и кончился мой печальный роман, и здесь, по всей вероятности, окончу я дни свои, побежденная и покорная.

Начало моей жизни тебе известно, ведь ты росла вместе со мной до восемнадцати лет. Когда отец мой, твой опекун, выдал тебя замуж за добрейшего мистера Климера, то было первое мое горе. Мне предстояло расстаться с тобой, и я делала усилие над собой, чтобы скрыть от тебя мои слезы. Ты была счастлива, ты любила своего жениха. Я не хотела смущать твое счастье бесполезным сожалением. Сестра моя не так-то легко примирилась с твоим замужеством. Голубка Ада, которая двумя годами моложе нас, никак не могла понять, как это человек совершенно посторонний вдруг ни с того, ни с сего является между нами и отнимает у нас твое сердце. Она злилась, как избалованное дитя, на мистера Климера, она ненавидела его. В первые два года после твоего замужества ты писала нам славные, хотя несколько редкие, письма. Я читала их с наслаждением, Ада же упорно отказывалась даже заглянуть в них, и вплоть до того времени, когда, в свою очередь, полюбила, не переставала повторять, что ты для нее теперь — ничто, так как мы для тебя перестали быть всем.

Когда нам в первый раз был представлен господин де Ремонвиль, он рассчитывал посвататься за меня, как мы поняли из довольно ясных намеков отца. Аларик де Ремонвиль с первого взгляда мне не понравился. Я дала себе слово никогда не принадлежать этому господину, ложно-либеральные мнения которого как-то неприятно противоречили дерзкой самоуверенности и ложному аристократизму его приемов. Из уважения к отцу я не сразу высказала то впечатление, которое он на меня произвел, и отвечала, что хочу прежде присмотреться к этому господину. Отец мой больше ничего и не требовал.

Вечером того же дня у нас с Адой был разговор, который очень огорчил меня.

— Уж я вижу, — начала она, — ты непременно выйдешь замуж, тебе этого хочется. И с тобой будет та же история, как и с Мэри Климер. Сегодня ты увидела господина де Ремонвиля, завтра ты присмотришься к нему, послезавтра полюбишь его и разлюбишь отца и сестру. Ты вся будешь принадлежать этому чужому человеку, жениху-похитителю. Ты уедешь и будешь писать нам только для того, чтобы поговорить об этом господине, да о детях, да о кормилицах, или о путешествиях и удовольствиях, которыми ты будешь наслаждаться вдали от нас и без нас. Словом, ты для меня пропала, все равно что умерла, и я останусь одна-одинешенька на свете, потому что ведь батюшка еще не стар и, кто знает, быть может, задумает жениться во второй раз.

И, говоря это, и много еще других несправедливых и безумных речей, моя бедная Ада заливалась слезами. Она разбила свой черепаховый гребень, швырнув его на туалет и, вся покрытая своими чудными золотистыми волосами, бросилась ко мне на шею, клятвенно меня заверяя, что если я выйду замуж, она убьет себя или сойдет сума.

Когда мне кое-как удалось успокоить ее, объявив, что де Ремонвиль мне не нравится, и что я твердо решилась отказать ему, она продолжала:

— На этот раз я, положим, тебе верю, хотя ты и не то говорила отцу. Но верно то, что как только ты встретишь того проклятого жениха, о котором ты мечтаешь, ты перестанешь меня любить. Ты так усердно оправдывала забвение и равнодушие Мэри, что я очень ясно видела в тебе желание поступить так же, как она. Не притворяйся, пожалуйста, это бесполезно: я чувствую это желание во всех твоих словах, и еще более в твоем молчании.

В это время мне только что исполнилось девятнадцать лет, и я солгала бы, если бы поклялась, что с некоторых пор, особенно со времени твоего замужества, не мечтала о замужестве и для самой себя. Когда ты мне описывала радость при рождении твоего первого ребенка, когда ты говорила о сладостных ожиданиях своей второй беременности, я каждый раз чувствовала, что сердце мое начинает биться при мысли, что и я когда-нибудь буду