Николай Крашенинников - Целомудрие

— Сделай же, господи, — ведь я для мамы прошу!

Ждет и смотрит: нет, камни как камни. Не хочет бог показать свою силу, не хочет помочь Пав. тиковой маме; не слышит он или спит? И решает Павлик, что бог — старый и далекий. А может быть, и скупой он? Или надоели ему люди? Что?

Устал молиться, устал спрашивать Павел и заснул. Придется, видно, хлопотать самому.

Один из последних дней занятий в деревенской школе остался в памяти Павлика.

Сначала все шло обычно. Преподавала Ксения Григорьевна. Павел лениво слушал объяснения и посматривал, по обыкновению, в окно. Из окна видны каретники дома дяди Евгения, и Павлик смотрел, как чистил на пороге конюшни дядиного коня кучер Фрол. «Числительные бывают количественные и порядковые», — рассеянно слушал Павел; затем он увидел, как три девчонки, горничные дяди Евгения, прибежали к Фролу и, размахивая руками, потащили его к дому. Во дворе сделалось шумно еще шумнее оттого, что в школе наступила «большая перемена» и все дети высыпали на двор.

— И стекла разбиты, и дверь взломана! — кричали во дворе бабы.

Учительница подошла к ним, за нею приблизился Павлик.

— Что случилось? — спросила Ксения Григорьевна.

Перепуганные бабы стали объяснять торопливо, что в барском доме обнаружилась покража: было разбито стекло в двери на террасу, и в буфете было украдено серебро.

— А где же Евгений Павлович? — тревожно спрашивала учительница, — Он же был дома?

Подбежавшие горничные объяснили, что Евгений Павлович уехал кататься с жилицей, что за ним послали нарочного, что серебра украли «страсти» и нечем обедать накрывать.

На суматоху вышел из дома и учитель Петр Евграфович. Он казался взволнованным, расспросил, в чем дело, и сейчас же, захватив в свидетели Фрола, повел его исследовать место покражи.

— Разве ты не на охоте? — спросила Ксения Григорьевна мужа.

Петр Евграфович отвечал, что вернулся с полдороги, так как обрезал нечаянно руку, и стал торопить Фрола «осмотреть горячий след».

Среди этих разговоров во дворе задребезжали дрожки, и показался дядя Евгений с Антониной Эрастовной.

За ними скакал на взмыленной лошади верховой.

Учитель, завидев помещика, поспешил к экипажу и, горячо размахивая руками, стал рассказывать ему. Подошла и Ксения Григорьевна и с нею Павлик. Петр Евграфович говорил, что надо дать знать уряднику, следовало бы оцепить облавой и парк, а Павлик стоял подле и думал: «Зачем он так суетится, когда дядя Евгений спокоен и тих?»

В самом деле дядя Евгений нисколько не волновался. Он и вообще был всегда весел и ровен, а здесь и совсем не сердился.

Ну, солдатское добро не пропадает. Оно и в огне не тонет, и в воде не горит! — весело сказал он и светлыми смеющимися глазами поглядел на Ксению Григорьевну (Антонина Эрастовна тотчас же по приезде ушла).

И они пошли в дом, и впереди шел громадный Петр Евграфович и все суетился, а за ним, разговаривая по дороге, неторопливо брели Ксения Григорьевна и дядя Евгений. Поплелся за всеми и Павлик… Он не знал, что ему делать, но почему-то думал, что и ему надо идти посмотреть на воров.

Но странно было заметить: когда вошли они в полутемные сени, увидел Павлик, как на талию Ксении Григорьевны легла мускулистая дядина рука и как осторожно отстранилась учительница от него.

— Ничего, не жеманьтесь, Ксеничка! — сказал дядя негромко. Здесь нет никого. — Он оглянулся и напал взглядом на смущенные глаза Павлика, но сам не смутился, только принял руку и засвистал.

В столовой все долго стояли перед взломанным буфетом; Петр Евграфович негодовал и дивился, а дядя Евгений только насвистывал и снова сказал:

— Не пропадает добро солдатское — не пропадет и мое!

— Вот видите, вор был босоногий! — сказал, пригнувшись к полу, Петр Евграфович. — Эка, следы ступни на паркете, надо непременно урядника пригласить.

И он ушел, широкоплечий, громадный, суетящийся, а Павлик все думал: «Ну чего он так вертится, какое ему дело?» Дядя Евгений прошел с учительницей дальше, про Павлика все забыли, и он не знал, что предпринять.

Нерешительно прошелся он по столовой, постоял на веранде, затем стал ходить по зале, считая негромко шаги. Дядя Евгений и учительница все не выходили. Павел решил отправляться домой, но теперь не знал, удобно ли уйти не попрощавшись, и, отыскивая дядю, внезапно забрел в его кабинет. То, что он увидел там, было странно и страшно, и, затаив дыхание, чтобы не крикнуть, он попятился от двери. Дядя Евгений сидел на диване, и, прижавшись к его груди, прислонив к его плечу свою голову, подле него сидела учительница, держа руку его у своих губ. То, что она любила его, стало сразу ясно. Но ведь у нее же был муж, Петр Евграфович, стало быть, она любила сразу двоих. Да и дядя Евгений тоже, по-видимому, любил двух сразу, потому что видел же Павлик, как обнимал он женщину с золотыми волосами… Стало быть, они, двое, любили каждый двоих, и у обеих женщин были мужья — что же это было и отчего?..

Павлик поймал себя на этих мыслях только тогда, когда увидел, что идет по плотине мельницы к дому, шапки на голове его не было, были только книжки, — с ними он так и ходил по дядиному дому, шапку же, наверное, в школе забыл.

Он хотел было повернуть обратно, но гак неприятно было бы увидеть лицо учительницы. Презрительно улыбнулся он. «Хорошо, что я скоро от нее уеду». Учительницу он уже не мог уважать, — ведь она обманывала мужа; Петр Евграфович так старался для них, пошел пригласить урядника на покражу, а они начали в это время обниматься, стало быть, и дядя Евгений был вовсе уж не так хорош.

Мысль, что теперь он не может удерживать у себя его подарков, заполнила сердце. Он вынул из-под подушки подаренный дядею серебряный кинжал, повертел его в руках и положил на подоконник. Завтра, как пойдет в школу, непременно занесет его дяде; как ни жалко было расставаться с такой чудесной вещью, но принимать подарки от такого Павлик больше не мог. Он завтра прямо войдет к дяде и молча отдаст кинжал.

— Ты почему же пришел без шляпы, маленький? — удивленно спрашивает мать.

— Ах, мама, мамочка, — конечно, без шляпы, — с досадою отвечает Павел и поводит плечами. Как мама не понимает, что теперь не до того.

«У меня сорвало ее ветром, и она упала в воду», — хочется еще сказать ему, но это будет ложь, такая же, как лгут все люди; нет, лжи не надо, надо правду говорить.

— Вероятно, я забыл ее в школе, — объясняет Павел и присаживается к чаю.

Мама посматривает на него притаенно и качает головою. Тетка Анфиса является возбужденная, радостно улыбающаяся. Как же, как же, она с новостью интересной; обокрали дядю Евгения Павловича, как об этом не рассказать. И обокрал, должно быть, Петька, Евграфыч, известный вор.

Угрюмо нахмурившись, уходит с террасы Павлик. Он не знал еще, что толстая тетка так ужасно глупа. Ну, что интересного, о чем рассказывать? А глаза ее блещут, точно маслом покрылись, — неужели же старые люди могут быть глупы так?

Однако мысли о том, что он увидел, обуревают, теснят и гложут обеспокоенное сердце. Зачем люди обманывают? Зачем они целуются, когда — женатые? Нехорошо как-то устроились в жизни люди; одни крадут, другие дерутся, третьи обманывают и целуются наедине — тайком от мужей, прячась, как воры… «Ведь она к тому же и немолодая! — продолжает думать Павел. — На висках у нее морщины, на носу черная родинка; правда, щеки розовые, но все же она совсем некрасива.

Вот та, с желтыми волосами, гораздо красивее. Она молодая, глаза v нее печальные, так тихо и кротко улыбается она, и руки у нее бледные, похожие на цветы.

Но ведь и она тоже обманывает мужа? больно заносится в голову Павлика, и, поднявшись, он начинает ходить по комнате. Да, совсем не так верно и в этой тихой деревне; все лгут, притворяются добрыми и красивыми, а сами лгут».

На другой день, перед явлением в школу, заходит он к дяде Евгению Павловичу, в руках его серебряный кинжал.

Еще утро, дядя, наверное, дома, может быть, он еще не проснулся, двери раскрыты настежь; впрочем, так лучше, не надо, чтобы о его приходе к дяде Евгению кто-либо знал.

Теперь уже знает Павлик, куда надо идти: к его кабинету. Где-то за стеною бормочут голоса, вероятно, это прислуга на кухне. Павел проходит столовой и залою, на душе очень беспокойно; как он скажет дяде, когда будет отдавать подарок, что скажет? Ведь неудобно же уйти молча, сказать же истинное все-таки страшно. Ну, как сказать это: «Я отдаю вам кинжал потому, что вы целовали учительницу?» Он может подумать, что Павлик сумасшедший; надо придумать что-либо более естественное, и странно, что естественное будет — ложь, а правда кажется такой неверной. «Вот как живут на земле люди: чтобы сказать естественное, надо солгать».

Перед дверью кабинета робко никнет его маленькое сердце. Нет, в самом деле, как решиться, все же страшно, не лучше ли отложить до завтра или просто положить кинжал где-нибудь на стуле и уйти?