Николай Крашенинников - Целомудрие

— И что же это значит «на это самое — на то»?

— Ну уж и пентюх ты, пентюх! — кадет как-то странно подвигал пальцами. — То есть этакого меринка у нас в корпусе в колодце бы утопили!.. Есть господа, и есть дворовые; и вот дворовые — которые при дворе, и господа могут делать с ними все что угодно…

— Ну, уж это ты врешь! — закричал Павлик и тоже для чего-то сорвал ветку с близстоящего кустика. Никогда не поверю…

Его голос растаял в презрительном смехе Гриши.

— Ты не поверишь, а я на ять эту девчонку обработал! Спроси-ка у ней самой! На то девчонки в деревне и существуют, чтоб господа ими пользовались!

Из всей этой длинной тирады Павлик услышал только начало.

— Это как же ты ее обработал? — растерянно выкрикнул он и тут же снова увидел тот странный жест Гришки, такой же непонятный, но почему-то ожегший его кровью до ушей, — и, не понимая себя, взмахнув веткой, Павлик вдруг жикнул ею над Гришкиной щекой.

Несколько секунд на перевернутом лице кадета были видны Павлику только круглые, как серебряные полтинники, глаза.

— А, да вот ты как! — задыхаясь, зашипел Гриша.

И в том же остром зигзаге свистнула над головой Павлика другая ветка и остро царапнула его по шее за ухом. Павлик охнул, присел на песок, а гибкий прут снова взвизгнул над его щекою, и, поднявшись, сам ощерившись, как волчонок, Павлик принялся хлестать своей веткой перед собой куда попало, — по березе, по каким-то елкам, по лицу кадета, по старой замшелой скамейке, смутно видя, как бежит перед ним, обороняюсь, ошеломленный, растерянный кадет.

— Знаешь, ты просто сволочь! — прокричал еще Павлик скрывшемуся в кустарниках кадету.

Неизвестно почему, он впервые употребил услышанное раз перед деревенским кабаком непонятное ему и вдруг всплывшее в уме слово.

Павел проснулся с головной болью, и первой мыслью его было: «Что Лина? Как примет она весь этот ночной скандал?»

Однако никаких страстей не произошло. Кадета Гриши в спальне уж не было, стояла прибранной и постель. С террасы доносились громкие голоса, селезнем крякала тетка. Там, видимо, пили чай, — Павлик проспал. «Что Лина?» — повторил он с какой-то тенью надежды, а на душе вместе с огорчением стояло смутное чувство удовлетворенности, что он здорово все-таки кадету за Пашку наложил.

Правда, здорово же и щипало за ухом, и царапина поперек шеи стояла алым жгутом. Шею можно было прикрыть воротничком куртки, а вот с ушами было не так благополучно: пришлось и маминой пудрой присыпать, и височки зачесать.

Несмотря на аварию и тревоги, галстучек к куртке был все же надет алый. Заметит ли она, что цвет у него такой же, как бантик у нее в волосах?

— А вот и жених проснулся! — сказала, увидев Павлика, тетка Анфиса.

И Павлик побледнел от бешенства. «Вот дура!»

Оглянулся. К его счастью, кадета за столом не было, — он ушел на запряжку лошадей. Кузина Лина застенчиво улыбнулась Павлику и, приметно вспыхнув, опустила глаза. То, что была она сегодня иная, встревожило и стеснило душу Павла. Лучше бы она по-прежнему смеялась, только бы не опускала глаз.

«Знает она или не знает?..»

Павел поздоровался со взрослыми, потом с Линочкой. Рука ее была холодна, но отчетливо почувствовал Павлик пожатие ее пальцев. Смутило и это, волнение росло.

«Нет, знает ли она, что произошло ночью под березами?..» То, что она пожала руку Павлика, обнаруживало, что не знает. Должно быть, кадету было стыдно сообщать ей о своем бесславном бегстве. Но все-таки, все-таки…

— Возьмите сухарик! — вдруг сурово сказала кузина Лина и, почти отвернувшись, подала Павлику сухарь с миндалем.

Павлик вскинулся, чуть не опрокинув чашку. Сухарь решал все дело. Не знала она, иначе не подала бы сухарь.

Быстрым движением Павлик сунул драгоценный подарок в карман куртки: разве можно было его съедать?.. Он сохранит его в заветной коробочке, которую осенял ангел четырьмя крылами.

— Тебе не подостлать ли клееночку? — неделикатно спросила тетка Анфиса, вечно дрожавшая над скатертями. И снова Павлик ощутил в себе желание крикнуть дерзость. Он непременно бы крикнул, если бы в это самое время ложка вишневого варенья не сделала на его бантик «кап!».

— Ну, Павлик не маленький, — заступилась за него мать Гриши. Она была полная, громадная, с двумя подбородками, с заплывшими жиром глазами, с широким кривым ртом — и все же показалась Павлику милой и славной. Ведь, кроме того, у нее же в семье жила кузина Лина!

— Когда же ты к нам соберешься, Лизочка? — спросила она Елизавету Николаевну.

Павлик выслушал ее ответ, и радостно улыбнулся, и заметил, что Лина тоже улыбнулась, и опять стало тревожно на сердце. Зачем? Однако когда вышли из-за стола, не случилось ничего особенного, что могло бы хоть отчасти напомнить вчерашний вечер. Лина тотчас пошла «укладываться», так как во дворе уже звенели лошади колокольцами.

— Разве вы так скоро едете? — крикнул Павлик Лине вдогонку.

Может быть, она не расслышала, а может быть, не захотела ответить.

Павлик двинулся за ней, сделал несколько шагов, потом сказал себе: «Вот еще! И пусть! — и повернул в обратную сторону. — Не хочет — не надо. Я не приеду никогда».

Он направился в свой садик, к своим цветам и все сердился и бранил Лину; но когда остался один и заметно было, что около — никого, зачесались глаза, закапали слезы, и он, тихо прижавшись к кусту бузины, шептал вздрагивающими губами:

— Пусть, пусть, я здесь в одиночестве останусь…

И молча и внимательно слушали его изречение кустарники и цветы.

Наплакавшись вволю, он вытер глаза и стал быстро ходить по аллее навстречу ветру, чтобы не было заметно следов слез. Побежал домой; в доме действительно кричали, звали его на разные голоса.

— Куда это ты убежал, Павлик? — спросила его мать. Ведь тети уезжает; мы ищем тебя…

— Я уходил в свой садик, — равнодушно ответил Павлик и подвигал бровями.

Кадет сидел на облучке рядом с кучером, и рот у него был кривой, как у вороны. Упорно он глядел куда-то в сторону.

— А мой дурень уж где-то напоролся! — сказала бабушка.

Кадет и тут не проронил ни слова.

— Что же, ты к нам приедешь? — спросила Павлика Лина.

И Павлику вдруг захотелось смеяться от одного звука ее милого голоса, но, повинуясь странному чувству вражды, он ответил сухо и церемонно:

— Не знаю, может быть… Мы скоро в город поедем.

Уезжали Ольховские, а он стоял в отдалении и даже глядел в сторону, точно был чужой, будто совсем ими не интересовался.

«Пусть, пусть они блаженствуют», — говорил он горько словами «Юрия Милославского».

Когда же тронулся экипаж и Павлик поймал на себе удивленный и словно опечаленный взгляд Лины, — вздрогнув, бросился он за тарантасом и бежал за ним в волнении, тая в душе крик, с бьющимся сердцем… Но экипаж был с высоким верхом, и неизвестно было, оглядывалась ли кузина Лина и оглянулась ли еще хоть раз.

В конюшне лежит корова и вздыхает и тяжело дышит, распространяя вокруг себя запах молока, и блестит в сумраке круглыми опечаленными, удивленно-слезящимися глазами.

Павлик присел тут же, у стойла на чурбане, и смотрит, а около стоит Пашка и тихонечко смеется.

Нечаянно вышло, что они снова встретились вместе. Павел зашел па конюшню к Александру, старика не было, а на овсяном ларе сидела Пашка и болтала ногами.

— Вот корова собирается телиться, — сказала она Павлу и засмеялась. — Это значит, что родится у ней скоро теленок, как у человека дитя.

Павлик неприязненно вздрогнул, услышав жуткие речи; не хотелось ему снова выслушивать этакое, он повернулся, чтобы уйти, но так жалобно вздыхала корова, и кашляла, и стонала, что уйти не было сил.

Он присел на чурбане, так как дрожали ноги. Неприятно было обнаруживать слабость свою перед Пашкой, поэтому он пытался заговорить с нею и сказал:

— Ты знаешь, я ничуть не поверил твоим словам, Пашка; ты все обманывала, ты все лгала, и я не поверил тебе.

— А мне это больно интересно! насмешливо ответила Пашка. Теперь вот и сам увидишь, коли не верил. Что коровы, что люди — рождаются едино.

— Чтобы я родился, как корова! — воскликнул Павлик в негодовании. — Ни за что не поверю, ты, конечно, врешь. — Он хотел еще что-то добавить, но в дверях раздалось старческое кашляние, и появился Александр. Против обыкновения, он нахмурился, почти рассердился.

— Э, э, негоже, Павленька! Не барское это дело за коровами смотреть.

В полумраке он нащупал глазами и припрятавшуюся Пашку и, схватив ее за ухо, вывел к дверям.

— А ты чего здесь, рябая кукушка? — заворчал он на нее и поддал пинка. — Тоже глазеешь за чем не следует? Я вот матери скажу…

Пашка молча убежала, а за ней со стыдом поплелся и Павлик. Уши его горели, точно и их надрали старческие руки, и опять на душе появилось раздражение на Пашку: «И все-то лезет, все знает, рябая кукушка!»