Коммунисты - Луи Арагон
— Здравствуйте, Дюбуа, в чем дело?
— Дюран, с вашего позволения, Дюран… Хотелось бы навести справочку, по медицинской части… Воспаление придатков — это серьезная болезнь? И отчего она бывает?
Марьежуль шел по просьбе полкового врача обследовать тюрьму, и Дюран поплелся за ним. Воспаление придатков… вообще, как вам сказать, вообще-то да… Вот так штука! А я было хотел бросить Жермену. Дюран совсем приуныл. Однако профессиональное любопытство не покинуло его и в эту минуту.
— Господин доктор, вот этого типа вы случайно не знаете?
И он показал на бесцветного худощавого блондина, который, напрягаясь, с трудом толкал тяжелую тачку. Из коротких рукавов торчали покрасневшие от холода кисти рук. На нем был серый пиджачок, туго перетянутый солдатским ремнем, на боку болтался противогаз, берет съехал на затылок, открывая начинающую лысеть голову, волосы на ней словно редеющий лес.
— Вот этого? Да, знаю… Это Гавриленко… Он из вашей же роты… Туберкулезник. Только треть легкого осталась. Если еще побудет тут — ему крышка.
— А чего он ждет?
— Ждет, чтобы я его эвакуировал. Но это не так-то просто. Мы уже свою норму заполнили. Да и полковник считает, что я им слишком мирволю…
Он захохотал. Блеснули прекрасные ровные зубы. Дюран задумался: — Гавр… как вы сказали… Гавренков?
— Га-ври-лен-ко… Украинец… Работал на радио. Передачи на украинском языке. Бывший сотрудник Горгулова по газете «Набат». Принял французское подданство при последнем министерстве Тардье… Вообще малый неплохой, патриот… славянская душа!
Гавриленко вез на тачке дрова для своего взвода. Взвод недавно перевели сюда из Ферте-Гомбо и разместили в старом бараке где-то на задворках. Украинец поволок свою тачку по выбитым камням плохо замощенного двора и, хлюпая по талому снегу, добрался до дверей барака: — Эй, Бистуй! — Бистуй был взводным поваром. Сейчас он варил требушину в сарайчике на заднем дворе. Это был толстый, очень бледный мужчина, который вечно ходил как в воду опущенный и ужасно боялся, как бы не переработать. И на сей раз, не дав Гавриленко договорить, сразу заявил: — Нет уж, уволь, друг. А кто будет обед варить? — Гавриленко опустил тачку и стал жадно вдыхать холодный, обжигающий воздух. На щеках у него выступило два яркорозовых пятна. Он ничего не ответил повару и стал сбрасывать с тачки дрова. Не успел он сложить и пяти поленьев, как к нему присоединился чернявый человечек, сильно сутулый и в очках. — Спасибо, Кремер, — сказал Гавриленко. Услужливый этот еврей.
Взвалив на спину по вязанке дров, они поднялись на второй этаж, в спальню, и встретили тут радиста Петильона, красивого, немного вялого парня в яркосиней шелковой рубашке. Петильон прошел мимо них, не останавливаясь, и бросил через плечо: — Готово дело, русские начали воевать! — Гавриленко выронил свою ношу, дрова посыпались на пол. — Как! Уже?
— Поосторожней ты, ради бога! — завопил Кремер, которого ударило поленом по ноге. Но Гавриленко было не до него.
— Это официально сообщается? Ты сам слыхал, Петильон?
Петильон скорчил многозначительную мину. Он соизволил даже нагнуться за поленом и, приблизив свое лицо к самому лицу Гавриленко, прошептал: — Сегодня утром они начали наступление по всей финляндской границе…
— Финляндской? Что ты мелешь? При чем тут Финляндия?
— Потому, что они воюют с Финляндией…
— Ого! А фрицы что?
— Фрицы пока молчат. Просто передали сообщение.
Кремер сразу сообразил: — Значит, они воюют с маленькой Финляндией? — и ужаснулся. Гавриленко посмотрел на него с презрительной жалостью. Он хотел что-то сказать, но удержался. Внутри у него все горело, и не только больные легкие. Он был как пьяный. Финляндия!.. А этот болван Кремер еще смеет ныть. Подумаешь, какой финн нашелся. И сейчас же началось: финская музыка, Сибелиус, финские спортсмены, Нурми… Кремер прямо как по газете шпарил.
— Ты, кажется, не такой уж обожатель большевиков? — спросил Петильон.
Гавриленко ответил: — Они убили моего брата, отца и двух дядьев… — Радист прищелкнул языком… — Н-да! — Украинец прошептал что-то по-своему; все равно никто не поймет. Сейчас почти все его соотечественники были в наряде. Вдруг он закашлялся, вынул платок, сплюнул. Привычным жестом чахоточного развернул платок и посмотрел: маленькие пятнышки крови… Петильон не унимался: — Если бы на Востоке открылся фронт против них, ты бы, небось, пошел добровольцем…
— Где открылся бы фронт? — растерянно спросил Кремер.
— Неважно где, — ответил Петильон. — Ну, в Сибири, скажем, или на Кавказе… помощь финнам…
Гавриленко промолчал. Он долгие годы свирепо мечтал о войне, его родной город трижды переходил из рук в руки, от поляков к русским. В Берлине его, Гавриленко, принимал сам гетман Скоропадский, и Гавриленко предложил ему свой план… Финляндию он знал как свои пять пальцев. Он был там по заданию… И все же сейчас он ничего не ответил. Что-то кипело, бродило в нем… Что-то, чего он не мог бы объяснить никакими словами. Да и кому объяснять? Петильону или Кремеру?.. Чорт! Он налетел на стол… В этих клетушках не повернешься, всюду навалены тюфяки, двери всегда настежь, хочешь перекинуться словом с первым этажом, — пожалуйста, кричи!
— Где открылся бы фронт?.. — монотонно твердил Кремер. — Где?.. — Он все повторял «где», но уже не тоном вопроса.
Складывая поленья, Кремер засадил себе под ноготь занозу и теперь пытался вытащить ее зубами, сосал палец, мял его. Фронт на Востоке. В первый раз он попробовал вдуматься в эти слова: фронт на Востоке. Но в таком случае… финны…
— Значит, — сказал он нерешительно, — финны сейчас — наши союзники?
Гавриленко расхохотался во все горло.
— Ты что смеешься? — спросил Кремер.
— Не все же плакать… Что, братец, совсем с панталыку сбился? То был за большевиков, а теперь… Того и гляди очутишься вместе с господином Даладье в лагере маршала Маннергейма[283]… Так, так! Родина, родина… ты думал, она одна, раз и навсегда дается? А ты сам, Кремер, откуда? Из Польши, из Венгрии? Вот теперь ты — француз! Где добро, где зло? Я уж столько раз менял родину… Был русским, поляком был… сначала на немцев надеялся, потом на французов, на англичан… А теперь,
