Коммунисты - Луи Арагон
Уже несколько минут Франсуа думал только об одном: кто же меня выдал? Очевидно, выследили, когда я шел к Мирейль. Но откуда они узнали про меня? Они ни слова не говорят о мальчике с Одесской улицы. Впрочем, тот и не знал ничего. Если бы они от него исходили, не много бы разнюхали… Тогда кто же? Лемерль? Что, если видели, как я выходил от Мишлины! Не надо мне было ходить к Мишлине. И все это потому случилось, что от меня взяли Маргариту Корвизар. Да нет, не в этом дело! Шарпантье задал мне головомойку; я хотел все сделать поскорее и, как видно, действовал неосторожно. А если это Лемерль, то почему же он так долго ждал? Скорее это не он, а подлец Сомез. Да, должно быть, все пошло из банка. Возможно, когда директор разговаривал со мной, кто-нибудь уже подстерегал меня у подъезда. Неужели видели, как я заходил к Жан-Блэзу?.. Бедняга! Если бы он действительно участвовал, а то ведь так, зря… Как знать, — может быть, директор решил выставить меня, потому что у него уже побывала полиция… У кого меня еще могли видеть?.. Я недавно заходил к старухе Блан. Не надо было этого делать. Что если установят слежку за всеми, кто заглядывает в швейцарскую. Всех перехватают. Лебек совсем запутался в догадках, возвращался то к одному, то к другому предположению. Несомненным было только то, что он вел себя возмутительно неосторожно, и притом не первый раз… Ах чорт, ах дьявол собачий, думал он, я же провалил всю организацию нашего округа, и из-за меня арестовали Мирейль и вот этого испанца, а уж это глупее всего. Никогда себе не прощу! А как же теперь выкрутится Шарпантье? Придет в четверг в Фальгиер и не найдет меня там… А Мартина?.. Нет, не буду думать о Мартине!
И как раз в это время комиссар Агостини опять вызвал испанца.
— Ну-с, господин иностранец, прежде всего скажи — ты зачем приперся во Францию? Мерзавцы! Вы забыли, что находитесь во Франции, а не в Москве… Убирайтесь вы к Франко с вашими претензиями. Всех бы вас выслать за Пиренеи, именно за Пиренеи, а не в Москву — в Москве-то вам была бы лафа. Выгнать вас из Франции, вы нам не нужны!
Антонио, уже несколько часов ни звуком не отвечавший на все вопросы и ругань комиссара, вдруг поглядел на него своими черными глазами и тихо, но отчетливо сказал:
— Ну это, знаешь ли, еще неизвестно.
— Как «неизвестно»? — заорал Агостини. — Неизвестно, что вы нам не нужны?
Испанец утвердительно кивнул головой, и вид у него был откровенно насмешливый: на сей раз он сам прибегнул к «психическому воздействию», и психика комиссара Агостини реагировала привычным движением — ударом кулака в лицо. Антонио молча вытер тыльной стороной руки кровь, бежавшую из рассеченной губы. Он не пошатнулся, стоял твердо на ногах и, кивнув головой, снова повторил: — Еще неизвестно! — Агостини посмотрел на свой кулак и сказал, покосившись на Жюля:
— У этих молодцов столько наглости, что поневоле голову потеряешь. Мы ведь, в конце концов, тоже люди. Я ведь говорил вам, — у нас есть сердце, кровь в жилах, человеческие нервы и ограниченный запас терпения. Этот тип оказался неожиданной добычей. Ведь вы о нем не сообщали, правда, Жюль? Но весьма возможно, что он-то и есть самый главный в этой шайке. Вы когда едете в свой полк? Через два дня? Значит, вам не удастся проследить за ходом дела. Но и в эти два дня вы можете мне помочь. Ведь как-никак их поймали благодаря вам.
Инспектор Жюль, польщенный похвалами господина Агостини, теребил двумя пальцами кончик мясистого красного носа, улыбался, опускал глаза. Он блаженствовал.
«Вот гнус! — думал Лебек. — А что-то мне знакома эта рожа. Где-то я его видел».
И вдруг ему вспомнилось: видел у дверей профсоюза! Но и это ничего не объясняло… Все могло случиться и по доносу из банка, и из-за Лемерля, и из-за слежки, установленной за старухой Блан. И из-за какой-нибудь моей оплошности. Но несомненно, что этот толстоносый следил за мной с самого утра… А я-то воображал себя хитрецом!.. Тебе, милый мой, еще надо многому поучиться… если ты выпутаешься. А иначе ты не будешь вылезать из тюрьмы.
Около часу ночи их отправили в «предварилку».
И только там, когда у Лебека все вытряхнули из карманов, отобрали шнурки от ботинок, галстук, окатили ледяной водой под душем и вернули его одежду, всю влажную от дезинфекции горячим паром, когда его заперли в камеру, где он оказался среди вшивых оборванцев, воров и каких-то вертлявых парнишек с мерзкими мордочками, — только там, лежа на грязном тюфяке, набитом гнилой соломой, и пытаясь уснуть под зычный храп соседа, который все наваливался всклокоченной головой ему на плечо, Лебек позволил себе подумать о Мартине, о детях, о старухе-матери, о том, как будет она жить в деревне, куда послали к ней старшую девочку, и что испытает она, когда ей сообщат… Он говорил себе: «Разумеется, партия не оставит их без помощи. Но ведь у партии столько работы, огромной работы, и стольких товарищей травят сейчас эти сволочи, хватают их… много ли может сделать партия для моей семьи, ведь у нее так мало средств, у нашей партии… Будет ли у моей семьи хоть кусок хлеба? Проклятые! Если бы Мартина устроилась у родителей… Но что еще скажут ее родители? „Вот он, твой Франсуа! В тюрьму попал!“»
И вдруг светлым видением встала перед глазами Мартина, ласковая, милая, как в те часы, когда она была в его объятиях, вспомнился их разговор, после того как он в первый раз отправился к Мирейль. Как он приревновал ее, дурак, к Жан-Блэзу!.. Что-то у меня голова уже стала плохо работать… Никогда они на это не пойдут. Ни он, ни она. Теперь весь вопрос только в том, как ей прокормиться с детишками… Зловонная камера, храп соседа, сырость, дремотное оцепенение. Замелькали привычные картины — банк, решетчатое окошечко, рука Шарпантье просовывает пачку кредиток, тысяча, две тысячи, три, четыре, пять… И Лебек погрузился в сон.
VII
«Позволю себе от всего сердца выразить вам благодарность за вашу посылочку. Я даже сначала и
