Владислав Реймонт - Мужики
Стояла гнетущая жара, клонившая ко сну, даже птицы замолкли в саду, куры лежали под плетнем, как мертвые, а поросята, хрюкая, разлеглись в грязи у колодца. От навоза шел такой едкий смрад, что слепой то и дело чихал.
— На здоровье, дедушка!
— Да-а! Это тебе не ладан! Хоть я и привык, а засвербило в носу хуже, чем от табаку!
— К чему привыкнешь, то и нравится! Так сказал мой, унтер, когда на ученье первый раз дал мне в морду.
— Ну и что, привык ты? Хи-хи-хи!
— Нет, мне скоро надоела такая наука, поймал я этого стервеца в укромном месте да так ему рожу разукрасил, что вспухла, как горшок. После этого он меня больше не бил.
— Долго ты служил?
— Целых пять лет. Откупиться нечем было, вот и пришлось ружье таскать. Сначала помыкал мною, кто хотел, натерпелся я… потом товарищи научили… Долго над моей речью все потешались, но я не одному пощупал ребра — и оставили меня в покое.
— Ишь, какой богатырь!
— Богатырь не богатырь, а с тремя справлюсь! — похвастал Петрик с усмешкой.
— И на войне был?
— Как же, с турками воевал. Разбили мы их наголову!
— Петрик, где же дрова? — крикнула снова Ганка.
— Там, где и были! — пробурчал Петрик себе под нос.
— Ведь тебя хозяйка зовет, — напомнил ему слепой.
— Ну и пусть зовет. Еще чего! Может, и посуду скоро мыть заставит?
— Оглох, что ли? — завопила Ганка, выбежав на крыльцо.
— Печку топить я вам не нанимался! — крикнул Петрик в ответ.
Ганка разразилась бранью, но парень дерзко отругивался, так и не подумав выполнить ее приказание. А когда она уж очень допекла его каким-то замечанием, он воткнул вилы в навоз и злобно закричал:
— Я вам не Ягуся, меня криком не выгоните!
— Я тебе покажу! Попомнишь меня! — грозила задетая за живое Ганка и в раздражении принялась с таким азартом месить тесто, что облако мучной пыли наполнило комнату и летело из окон.
Долго еще Ганка, то вынося хлеб на крыльцо, то подбрасывая дров в печь, то выбегая, чтобы взглянуть на детей, продолжала ворчать на дерзкого парня. Она устала от работы и жары; в комнате можно было задохнуться, в сенях было не лучше — там топилась хлебная печь. К тому же мухи, облепившие стены, сильно надоедали, и она чуть не плакала, отмахиваясь от них веткой. Вся в поту, раздраженная, она работала все медленнее.
Она месила последнюю порцию теста, когда Петрик выехал со двора.
— Постой, дам поесть!
— Тпру!.. Давайте! У меня уже и то от голода в животе урчит.
— Мало ты ел за обедом, что ли?
— Э… Пустая еда проходит через живот, как сквозь сито.
— Пустая, скажите пожалуйста! Мясо, может, тебе давать? Я сама тайком колбасу не жру. У других перед жатвой и того нет. Посмотри как живут коморники!
Она вынесла ему на крыльцо крынку простокваши и краюху хлеба.
Петрик жадно принялся за еду. Ел медленно, бросая кусочки хлеба аисту, который приковылял из сада и караулил подле него, как собака.
— Простокваша жидкая, одна сыворотка, — пробурчал он, уже немного утолив голод.
— А тебе сметаны захотелось? Подождешь!
Когда он наелся и взял уже в руки вожжи, она добавила колко:
— Наймись к Ягусе, она тебя лучше кормить будет!
— Это уж наверняка. Пока она здесь хозяйкой была, никто не голодал!
Он стегнул лошадей и пошел со двора, подпирая плечом телегу.
Слова его больно уязвили Ганку, но раньше, чем она успела ответить, Петрик был уже за воротами.
Ласточки щебетали под стрехой. Стая голубей, воркуя, слетела на крыльцо. Ганка согнала их, но в эту минуту от сада донеслось хрюканье, и она испугалась, не роются ли свиньи на грядках лука. Но оказалось, что это соседская свинья подрывает плетень.
— Сунь только рыло да сожри что-нибудь, уж я тебя отделаю!
Едва она опять взялась за работу, как аист вскочил на крыльцо и украдкой, косясь на нее то одним, то другим глазом, стал клевать сырые караваи и большими кусками глотать тесто.
Ганка с криком кинулась к нему. Он удирал, вытянув клюв и наспех глотая, а когда она уже почти догнала его и замахнулась поленом, он взлетел на крышу амбара и долго стоял там и курлыкал, чистя клюв о соломенную стреху.
— Погоди, вор ты этакий, я тебе ноги переломаю! — грозила она, заравнивая дыры в караваях.
Примчалась Юзька, и Ганка выместила свое раздражение на ней.
— Где тебя носит? Вечно гоняешь по деревне, задрав хвост! Вот скажу Антеку, какая ты работница! Выгребай из печки, живо!
— Я только к Касе Плошковой сходила. Все в поле: ей, бедняжке, и воды подать некому.
— А что, разве она хворает?
— Ну да. Оспа, должно быть: она вся красная и горит, как в огне.
— Вот занеси только болезнь в дом, так я тебя в больницу отправлю!
— Не заражусь, я сколько раз у больных сиживала! Забыла ты, как с тобой возилась, когда ты рожала?
Юзя продолжала болтать, отгоняя мух от теста и принимаясь выгребать угли из печи.
— Надо людям обед в поле отнести, — перебила ее Ганка.
— Сейчас пойду. Антеку приготовить яичницу?
— Приготовь. Только сала много не клади.
— И ему сала жалеешь?
— Не жалею, а боюсь, как бы ему не повредило, если слишком жирно будет.
Девочке хотелось идти в поле, она мигом управилась с работой и, раньше чем Ганка закрыла отверстие печи, взяла три крынки с молоком, хлеба в фартук и побежала.
— Погляди, высох ли холст, а когда назад пойдешь, помочи его опять, тогда он ещё до вечера высохнет! — крикнула ей Ганка в окно, но Юзя была уже за плетнем, и только песня летела за ней следом да во ржи мелькала русая головка.
На участке у леса поденщицы раскидывали навоз, который подвозил Петрик, а Антек запахивал его.
Глинистая земля, несмотря на, то, что ее недавно боронили, была сухая и твердая, трескалась, точно камни, и лошади, тащившие плуг, напрягались так, что рвали постромки.
Антек, словно вросший в плуг, пахал усердно, забыв обо всем на свете. Иногда стегал лошадей, но чаще понукал их только причмокиваньем, Потому что они совсем изнемогали от тяжелой работы и жары. Твердо и осторожно вел он плуг и взрезал пласт за пластом, проведя широкие, прямые загоны. Поле предназначалось под пшеницу.
По бороздам расхаживали вороны, выклевывая червей, а гнедой жеребенок, щипавший траву на меже, то и дело рвался к матери, добираясь до ее сосцов.
— Ишь, что вспомнил, сосун! — буркнул Антек, шлепнув его по ногам. Жеребенок задрал хвост и отскочил в сторону, а он терпеливо продолжал пахать, порой только окликая баб. Он был сильно утомлен и, когда подъехал Петрик, крикнул сердито:
— Люди ждут, а ты тащишься, как мусорщик!
— Дорога тяжелая, лошадь еле ноги волочит.
Лошади Антека уставали все больше, были уже все в мыле. Да и ему пот заливал глаза, руки немели. Увидев Юзьку, он радостно воскликнул:
— Вовремя пришла! Мы уж тут из сил выбились.
Он допахал полосу до леса, отпряг лошадей и пустил их на густо поросшую травой дорогу — вдоль опушки, а сам прилег в тени и с жадностью пил молоко прямо из крынки. Юзька села рядом и тотчас принялась болтать.
— Отстань, не интересуют меня эти глупости! — проворчал Антек.
Юзька обиженно огрызнулась и убежала в лес по ягоды.
Бор стоял тихо, нагретый, благоухающий, в легкой дымке солнечного ливня. Только по временам шевелились зеленые заросли, и тогда из глуби лесной веяло смолистым запахом сосен, доносились какие-то ауканья и пение птиц.
Антек растянулся на траве и курил. Неясно, как сквозь туман, видел он помещика, скакавшего верхом по полю, и каких-то людей с шестами.
Сосны-великаны, словно отлитые из меди, высились над ним, и зыбкая тень их скользила по глазам, наводя сон. Он совсем уже было задремал, как вдруг на дороге загрохотал чей-то воз.
"Это работник органиста на лесопилку лес возит", — подумал Антек, приподняв отяжелевшую голову, и опять упал на траву. Но он уже не уснул, потому что кто-то рядом крикнул: "Слава Иисусу!"
Это коморницы гуськом выходили из лесу с вязанками хвороста на спине, а позади всех плелась Ягустинка, согнувшись под своей ношей чуть не до земли.
— Отдохните, у вас уже глаза на лоб лезут!
Она села рядом, прислонив вязанку к дереву, и с трудом перевела дух.
— Не под силу вам такая работа! — сказал Антек сочувственно.
— Да, совсем я замучилась.
— Петрик, погуще навоз клади, погуще! — крикнул Антек работнику. — А что же вам никто не поможет?
Ягустинка только поморщилась и отвела больные, воспаленные глаза.
— Поддались вы что-то. И не узнать вас!
— Под молотом и кремень поддается, — вздохнула Ягустинка, понурив голову. — Нужда съедает человека скорее, чем ржа железо.
