Владислав Реймонт - Мужики
— Думаешь, не вижу? Я даже разузнавала уже насчет нового работника.
— Ничего, я его к рукам приберу. А не будет слушаться — выгоню на все четыре стороны!
Ганка хотела еще что-то сказать, но, услышав рев детей, побежала к ним, а Антек вышел во двор. Он внимательно осматривал все, и хотя редко бросал какое-нибудь слово, лицо его было так сурово, что у Петрика душа ушла в пятки, а Витек старался не попадаться хозяину на глаза.
Юзька доила уже третью корову и пела все громче:
Стой, Сивуля, стой!Молочка побольше дай!
— Орешь, как будто с тебя шкуру дерут! — прикрикнул на нее Антек.
Юзька замолкла. Но она была девочка самолюбивая и упрямая и скоро опять запела, только уже потише, с некоторой опаской.
— Ты бы перестала горло драть — хозяин дома! — строго сказала ей Ганка, принесшая пойло для последней коровы. — Скоро, скоро он всех вас заставит слушаться!
Антек взял у нее из рук ушат и, подставляя его корове, сказал со смехом:
— Вой, Юзя, вой, крысы скорее из хаты сбегут.
— Что захочу, то и буду делать! — дерзко ответила Юзька, но когда они отошли, сразу притихла и только все косилась на брата да шмыгала носом.
Ганка возилась со свиньями, таская им тяжелые ушаты с пойлом. Антек даже пожалел ее и сказал:
— Пусть хлопцы отнесут, тебе, я вижу, не под силу. Вот погоди, найму тебе работницу, от Ягустинки пользы не больше, чем от козла молока. А что это ее сегодня не видно?
— К детям убежала, мириться хочет с ними. Да, работница пригодилась бы, только расход большой! Я и сама, конечно, могу управиться, но как хочешь, твоя воля! — От избытка благодарности она готова была целовать Антеку руки, но только сказала весело:
— А тогда можно бы и гусей побольше развести и еще одного боровка откормить на продажу!
— Хозяева мы теперь, так надо хозяйство вести так, как велось при отце и деде! — сказал Антек помолчав.
После ужина он вышел посидеть на завалинке. Стали сходиться знакомые и друзья, здоровались, поздравляли с приездом.
Пришли Матеуш и Гжеля, пришел Стах Плошка, Клемб с сыном, двоюродный брат Антека, Адам Борына, и другие.
— Заждались мы тебя, как коршун дождя, — сказал Гжеля.
— Что поделаешь, держали меня и держали! Никак не вырваться было от этих волков!
Все уселись в темноте на завалинке, только Рох сидел под окном, в широкой полосе света, лившейся из комнаты в сад.
Вечер был теплый, тихий и звездный, меж деревьев блестели огоньки. По временам вздыхало озеро, и у всех хат на завалинках сидели люди, наслаждаясь прохладой.
Антек стал расспрашивать о деревенских делах, но Рох перебил его:
— А знаете, друзья, начальство приказало не позже, как через две недели, созвать сход и утвердить школу.
— Нам что за дело, пускай старики решают! — выскочил было Стах Плошка, но Гжеля напал на него:
— Это легче всего — сваливать все на стариков, а самому лежать брюхом кверху! Оттого-то у нас в деревне такое и творится, что молодым ни до чего дела нет!
— Получу надел, тогда и буду голову ломать! Разгорелся яростный спор, но вмешался Антек:
— Нечего и говорить, что школа в Липцах нужна! Да только не такая, какую начальство нам навязывает. На эту нельзя давать ни гроша.
Его поддержал Рох. Он стал уговаривать мужиков не давать денег на школу.
— Вы постановите платить по злотому, а потом вам по рублю велят доплатить… Помните, как было, когда дом для суда строили? Там кое-кто здорово подкормился на ваши деньги, изрядное брюхо отрастил.
— Уж я постараюсь, чтобы сход денег не дал! — шепнул Гжеля Роху, подсев к нему. А Рох немного погодя отвел его в сторону, передал какие-то книжки и листки и тихо и серьезно объяснял ему что-то.
Остальные поговорили еще о том о сем, но как-то вяло. Даже Матеуш был сегодня невесел, говорил мало и внимательно следил глазами за Антеком.
Собирались уже расходиться, — ведь чуть свет надо было вставать на работу, но прибежал кузнец. Он только сейчас вернулся из усадьбы и на чем свет стоит ругал всю деревню.
— Какая муха тебя опять укусила? — спросила Ганка, высунувшись из окна.
— Сказать даже совестно, что за олухи наши мужики! Пан с ними, как с людьми, говорит, как с хозяевами, а они хуже ребят, что гусей пасут. Сговорились уже обо всем с паном, и все, как один, согласны были, а как пришлось подписывать — так один за ухом чешет и бормочет: "Уж не знаю, право…", другой говорит, что с женой посоветуется, третий начинает конючить, чтобы ему еще соседний лужок прибавили. Что с таким народом сделаешь? Помещик так рассердился, что о мировой и слушать больше не хочет, и даже не велел пускать липецкую скотину в лес пастись, а кто погонит ее туда, с того штраф брать.
Всех взволновала неожиданная весть. Ругали виноватых, спорили между собой все ожесточеннее. Наконец, Матеуш сказал грустно:
— А все оттого, что народ у нас темный, глупый, как бараны, и некому его вразумить.
— Да мало ли Михал всем растолковывал?
— Что там Михал! Он о своей выгоде хлопочет и с помещиком всегда заодно — вот народ ему и не верит. Слушать-то слушают, а идти за ним не хотят.
Кузнец вскочил, стал горячо доказывать, что он хлопочет только о благе деревни, что он даже своим поступается, только бы устроить эту сделку с помещиком.
— Хоть в костеле присягай — и то тебе не поверят! — буркнул Матеуш.
— Ну, тогда пусть кто другой попробует, посмотрим, сумеет ли! — воскликнул кузнец.
— Ясное дело, кто-нибудь должен за это взяться.
— Но кто? Может, ксендз? Или мельник?.. — раздались насмешливые голоса.
— Кто? Антек Борына — вот кто! А если и он не вразумит наших мужиков, тогда надо плюнуть на все это дело.
— Да что ж я? Кто меня слушать станет? — смущенно пробормотал Антек.
— Голова на плечах у тебя есть, в деревне ты теперь первый хозяин, — все тебя послушаются.
— Правда! Верно! Пойдем за тобой! — заговорили вокруг. Кузнецу это, видно, не понравилось, он беспокойно вертелся, дергал усы и ядовито усмехнулся, когда Антек сказал:
— Ну, ладно, не святые горшки лепят, могу и я попробовать. На днях поговорим об этом.
Стали расходиться, но каждый отдельно отзывал Антека в сторону, уговаривал, обещал идти за ним, а Клемб сказал ему:
— Народом всегда должен верховодить кто-нибудь, у кого и разум есть, и сила, и совесть.
— И кто, коли понадобится, сумеет всякому палкой ребра пересчитать!.. — со смехом вставил Матеуш.
Скоро на завалинке под окном остались только кузнец и Антек — Рох молился на крыльце.
Оба долго сидели молча, занятые своими мыслями. Слышна была возня Ганки в комнате. Она взбивала подушки и перины, надевала чистые наволочки, потом долго молилась, словно перед великим праздником, расчесывала у окна волосы и все нетерпеливее поглядывала на мужа и кузнеца. Она навострила уши, когда кузнец тихо заговорил. Он советовал Антеку не браться за это дело, уверяя, что с мужиками ему не сладить, а помещик настроен против него.
— Неправда! Он за него поручиться хотел в суде! — крикнула Ганка в окно.
— Если ты больше меня знаешь, так давайте о другом говорить! — Кузнец был зол, как черт.
Антек встал, сонно потягиваясь.
— Одно скажу тебе напоследок: ведь выпустили тебя до суда, так? А ты ввязываешься в чужие дела, не зная еще, что суд насчет тебя решит!
Антек сел снова и так глубоко задумался, что кузнец, не дождавшись ответа, ушел домой.
Ганка вертелась у окна, то и дело поглядывая на мужа, но он не замечал ее. Наконец, она сказала робко и умоляюще:
— Пойдем, Антек, спать пора… ты небось порядком устал…
— Иду, Ганусь, иду. — Он тяжело поднялся.
Ганка начала торопливо раздеваться, дрожащими губами бормоча молитву.
"А что, если меня в Сибирь сошлют?" — думал Антек, входя в избу.
V
— Петрик, принеси-ка дров! — крикнула с крыльца Ганка. Она была растрепана и вся в муке — месила хлеб.
В печи уже гудел огонь. Ганка то поправляла его, то принималась лепить караваи и выносила их на крыльцо, на солнце, чтобы скорее всходили. Она двигалась проворно, так как тесто уже лезло из большой квашни, прикрытой периной.
— Юзька, подбрось дров в печь, пол еще совсем не нагрелся!
Но Юзьки не было в избе, а Петрик не спешил исполнить приказание — он во дворе накладывал навоз на телегу и преспокойно беседовал со слепым нищим, который у амбара, плел из соломы перевясла.
Полуденное солнце сильно пекло. Со стен сочилась смола, земля обжигала ноги, и даже двигаться было трудно. Слепни, громко жужжа, носились над телегой, а лошади, спасаясь от их укусов, метались из стороны в сторону и чуть не рвали упряжь.
