Коммунисты - Луи Арагон
Тут Жан совсем уж запутался. Так значит, главные враги рабочих — это профсоюзы? Мерсеро пожал плечами:
— Я только повторяю тебе то, что говорит папа. Может быть, он прав, может быть, нет, — не знаю… Профсоюзы — это одна из форм того строя, при котором мы живем. А он не вечно же будет существовать. Война, пожалуй, поможет изменить этот строй. А у нас что делают? Несмотря на опасность измены, которая гнездится среди рабочих, среди тех, кто делает танки, пушки и тому подобное, профсоюзы не разогнали. Сменили только головку: вместо вожаков-коммунистов там теперь вожаки-социалисты. Вот и все! А чтобы избавиться и от этих господ и от профсоюзов, надо изменить весь строй.
— Ты в самом деле думаешь, что строй изменят?
— Так, по крайней мере, считает папа. Но изменится строй или не изменится — для нас, молодежи, важно, по-моему, одно — свобода личности, и нам нет дела до всей этой грызни между хозяевами и рабочими!.. Нам надо сохранить свободу личности для жизни, полной приключений, возможность которой открывается для нового человека, для человека нашего, а не прежнего поколения… Нам нужна свобода личности…
Какие громкие слова: «свобода личности», «жизнь, полная приключений». Совершенно ясно, что Серж Мерсеро и не собирается стать врачом. Когда Жан сказал это Сержу, тот заговорил о Клемансо. Клемансо тоже начал свою карьеру врачом. Начал! Но Жану мало дела до карьеры Клемансо или Сержа. То будущее, которое он пытается представить себе, — это будущее доктора де Монсэ, повесившего на входной двери медную дощечку со своей фамилией. А имеет ли право этот доктор мечтать о Сесиль, о любви? Слово «любовь» бросил в разговоре, конечно, Жан. Серж пожал плечами:
— Любовь? Что ты под этим понимаешь? Женщин? Ты читал письма Бонапарта к Жозефине? А потом Бонапарт стал императором Наполеоном и выбрал Марию-Луизу… Женщины… Тут все зависит от того, как смотреть на них, — как на средство, подхлестывающее энергию мужчины, чтобы он смелее делал карьеру, или как на цель. У каждого есть свой наркотик или тоническое средство, если хочешь. Таким средством могут быть и женщины. Но свою свободу отдавать нельзя. Ты понимаешь меня? Голова должна оставаться ясной. В нашем мире, где все меняется, где все может стать и залогом успеха и причиной провала, нужна ясная голова, чтобы достигнуть успеха, иначе ошибешься, не поймешь, куда тебя несет, и попадешь не в то русло… Женщины! Конечно, путь великих честолюбцев усеян женщинами. Но если станешь канителиться с женщинами — все пропало! Будешь только супрефектом[277].
— Я тебе не о женщинах говорю, я говорю о любви.
— Какую роль играет любовь в современном мире? На этот вопрос трудно ответить. И нет такой концепции, которая не менялась бы с течением времени в ходе истории. Любовь — это уже понятие устарелое. Мужчинам, которым нужно решать проблемы нашего века, когда все приобретает грандиозные масштабы — мировые масштабы, — таким мужчинам не до любви… Любовь — это хорошо было во времена местного соперничества: Ромео и Джульетта в противовес Капулетти и Монтекки.
— Так чем же, по-твоему, заменить любовь?
— Не знаю. Понимаешь, мы накануне колоссальных перемен. Это как в политике: папа хочет заменить профсоюзы корпорациями, а ты вот спрашиваешь, что я поставлю на место любви. Тут можно только строить предположения. Может быть, вместо женщины, которая всегда хочет быть единственной целью в жизни мужчины, вместо любви — великого мифа, означающего поглощение мужчины женщиной, — будет иное чувство, которое родится из сотрудничества мужчин в приключении, своего рода мужское содружество, дух общности, как в спортивных командах. Сообщничество, — вот именно… самое подходящее слово — сообщничество… Оно связывает сильнее всего, крепче всего. Сообщничество…
Жан слушал Сержа, не прерывая, но все больше чувствовал отчуждение от него. Пусть себе Мерсеро не верит в любовь, пусть строит какую-то систему человеческих отношений на основе отрицания любви, — это его дело. Не так-то легко убедить Жана де Монсэ, что любовь — отжившее чувство, чисто словесное обозначение уже исчезнувших чувств. И если из-за любви рушатся планы честолюбцев, если любовь становится целью, что тут плохого? Не знаю, чего ждет от жизни Серж, но я жду от нее только одного — любви Сесиль. Что мне все эти слова… «успех», «добиться успеха». В чем добиться успеха? Зачем? Да только скажите мне: «Вот там Сесиль» — я и слушать-то Мерсеро не буду, брошу его со всеми его рассуждениями о дружбе, о духе общности, о спортивных командах и обо всем прочем. Только бы Сесиль была тут. Ничего мне больше не надо. Очень мне нужно располагать свободой личности для изменения существующего строя, для приключений, для удовлетворения честолюбия. Единственная свобода личности — это… Жан вспомнил Жозетту. Ему стало стыдно. Он изменил Сесиль. И из-за этой истории с Жозеттой, хотя теперь уже можно было, пожалуй, сказать «из-за позабытой истории», он весь залился краской. Свобода личности, единственная свобода личности — это любовь. Жить только для Сесиль, жить для того, чтобы ждать ее. Жить для нее, только для нее одной. Ей отдать все свои мысли, все сердце, весь пламень души и тела.
Он посмотрел на Мерсеро. Хороший костюм на этом долговязом парне, а мускулов-то у него нет. Разве это мужчина? Актер какой-то.
— На чем же должно строиться сообщничество мужчин? — говорил Серж. — Где сообщничество — там преступление. Преступники изобрели для себя особые законы, у них есть своя рыцарская верность друг другу. Во все времена великие начинания людей становились возможными благодаря своего рода преступлениям, совершавшимся сообща: крестовые походы, религиозные войны… А загляни в современную историю, возьми-ка антиклерикализм Комба[278]… Надо бороться против тех, против кого борются и другие. Возьмем наше поколение — какие трупы будут соединять нас?
Ну, поехал! Опять трескучая тирада! Валяй, милый мой! Как будто и без этого не видно, куда ты гнешь, все ясно и без твоих разглагольствований. Совершенно ясно! Тридцать пять лет назад был антиклерикализм. А теперь — антикоммунизм. Не нужно иметь университетский диплом, чтобы это понять.
VI
Давным-давно настала скверная
