Екатерина Леткова - Оборванная переписка
Не одобряла она и моего поступленія въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послѣдніе годы жизни и говаривала:
— Вѣдь это теперь въ военную службу всѣ идутъ: и ужъ, и жаба! Въ наше время не такъ было.
А когда я объявилъ ей, что оставленъ при университетѣ, она поздравила меня грустно и, вздохнувъ, сказала:
— А все-таки не дворянское это дѣло…
Сестру Лелю она тоже не хотѣла отпускать въ гимназію, находила неумѣстнымъ сидѣть ей рядомъ съ поповнами и мѣщанками, но сама Леля настояла на этомъ, да и мать не препятствовала: она не отходила отъ больного отца и ей некогда было заниматься дочерью.
На каникулы мы съ сестрой пріѣзжали вмѣстѣ и бабушка никогда не переставала относиться къ ней, какъ къ маленькой. Леля платила ей тѣмъ же; она никогда не спорила съ ней, жалѣла огорчать ее и скрывала отъ нея многое, чего не скрывала отъ матери, съ которой она была жестка и сурова.
Въ послѣдній разъ я помню бабушку съ Лелей, когда сестрѣ было уже лѣтъ девятнадцать. Странно было видѣть семидесятилѣтнюю сѣдую старуху, ласкающую, какъ безпомощнаго ребенка, эту самостоятельную и непримиримую дѣвушку, и Лелю, разговаривающую съ ней кротко, какъ съ маленькой.
Мы долго скрывали правду объ участи Лели отъ бабушки и говорили ей, что она уѣхала за границу учиться и скоро вернется. Бабушка все ждала ее. Мать была очень огорчена, но злобно огорчена, она считала себя опозоренной дочерью и не могла простить Лелѣ, что она будто-бы убила отца. Эта злоба помогла ей перенести горе и скрывать его.
Но разъ, въ спорѣ со мной, она дошла до крайняго раздраженія и бросила мнѣ:
— И въ кого вы такіе? И ты за сестрой пойдешь…
Бабушка навострила уши, но ничего не спросила.
На другой день она пришла ко мнѣ въ комнату, чего уже никогда не дѣлала, сѣла, помолчала, почмокала губами — какъ всегда при большомъ волненіи — и сказала:
— Сережа! грѣшно обманывать старуху… Скажи мнѣ правду: гдѣ Леля?
Я сказалъ ей.
— Это гдѣ же? за границей?
Я коротко разсказалъ ей всю правду. Она слушала, нахмурившись, и озабоченно качала головой. А когда я окончилъ, она со страннымъ добродушіемъ сказала:
— Съ чѣмъ въ колыбельку — съ тѣмъ и въ могилку… Какъ съ рожденія буянкой была — такъ буянкой и осталась!
Точно она говорила про нашалившаго ребенка, точно не уясняла себѣ всей правды.
И все эте съ необыкновенной ясностью вспомнилось мнѣ вчера. Вспомнились и самые послѣдніе годы ея жизни, когда онѣ, вдвоемъ съ мамой, были погружены съ головой въ мелочи жизни, только въ однѣ мелочи… Вспомнилъ я и то, какъ она осталась здѣсь одинокая и сирая, похоронивъ дочь… И я тогда не пріѣхалъ къ ней… Она угасла медленно и спокойно, ни о комъ не вспоминая, не жалѣя о жизни, не ожидая ничего отъ смерти…
Агафья Власьевна закрыла ей глаза, похоронила ее и положила по моему распоряженію плиту.
Вотъ конецъ этой жизни, которая якобы для жизни была дана ей. А можетъ быть у нея и была эта жизнь? Вѣдь какъ легко просмотрѣть ее у близкаго человѣка. И чѣмъ ближе — тѣмъ легче просмотрѣть.
Сегодня мнѣ не работалось. Какія-то странныя мысли лѣзли въ голову. Я бросилъ перо и пошелъ на кладбище. Черноглазая красавица, изображенная на портретѣ, не давала мнѣ покоя, и я пошелъ на могилу бабушки, точно я ждалъ найти тамъ какое-то объясненіе…
Тяжелая плита однимъ бокомъ вросла въ землю и плотно придавила то, что было закопано подъ ней…
И вдругъ мнѣ захотѣлось видѣть васъ. Я не могу вамъ объяснить этой психологіи, а вы можете, вы вѣрите въ какое-то мистическое сочетаніе любви и смерти и не разъ говорили мнѣ объ этомъ. И въ томъ вашемъ письмѣ у васъ, можетъ быть, помимо вашего желанія, явилось это сочетаніе: когда вы рѣшили умереть — любовь М. побѣдила васъ…
Я не понимаю этого и ничего не могу объяснить… Но сидя на кладбищѣ — я думалъ о васъ…
Пришелъ и написалъ вотъ это письмо. Я знаю, какъ васъ интересуетъ каждое разумное созданье, какъ въ каждомъ вы видите человѣка, какъ вы рядомъ съ вашими Роденбахами постоянно читаете живыя страницы книги жизни. О себѣ писать не буду, да и достаточно занималъ я васъ собою. «Я», «я», «я» — это скучно и — по вашимъ словамъ — первый признакъ дурного воспитанія. Вы имѣете полное основаніе сказать, что я слишкомъ поздно вспомнилъ объ этомъ. Но иногда лучше поздно, чѣмъ никогда, хотя въ большинствѣ случаевъ лучше никогда, чѣмъ поздно.
Что можетъ быть ужаснѣе слова «поздно»?
Вашъ С. Р.
XXXIX
Петербургъ, 2 іюня
Нѣтъ, пишите и о себѣ, дорогой другъ. Пишите обо всемъ, что у васъ въ головѣ и на сердцѣ, но только пишите искренно. Какіе могутъ быть между нами вопросы о воспитаніи? Пишите почаще и такъ же много, какъ въ послѣдній разъ.
Неужели вы не приведете въ порядокъ записокъ бабушки? Неужели вамъ не горько не знать души той красавицы, которая смотритъ на васъ вопрошающе, а вы сводите все ея существованіе къ соленью огурцовь и ворчанью на прислугу?..
Я убѣждена, что каждая женщина — Янусъ. У нея всегда два лица: одно для всѣхъ, другое для себя, и, конечно, гораздо болѣе сложное, чѣмъ первое. Оно видно чаще всего въ дневникѣ, въ письмахъ… А вамъ не хочется знать, чѣмъ жила, чѣмъ волновалась ваша бабушка. Можетъ быть, настоящая ея жизнь была совсѣмъ не та видимая для всѣхъ жизнь, а другая, внутренняя, свидѣтели которой остались на пожелтѣвшихъ клочкахъ бумаги. Лучше сожгите ихъ скорѣе, но не оставляйте ихъ такъ валяться, вѣдь это все клочки женской души, женскаго сердца…
Что же съ Егорушкой? Какое можетъ быть осложненіе послѣ тифа? Отчего вы такъ неохотно отвѣчаете? Вы отдали ему ваши комнаты — значитъ не оттолкнули его отъ себя. Но неужели же этимъ можетъ ограничиться забота о ребенкѣ у такого человѣка, какъ вы? Не вѣрю, не хочу вѣрить.
Мужъ опять уѣхалъ. Получилъ какую-то телеграмму и, сейчасъ-же уѣхалъ. И я одна со своими думами, дѣтьми и… дѣломъ. Я цѣлые часы провожу въ городѣ, въ духотѣ и пыли, потому что къ августу вся школа должна быть готова, и постоянно мучусь сомнѣніемъ: нужно-ли кому-нибудь это? Часы, дни, мѣсяцы уходятъ у меня на какое-то грошовое дѣло… Вы говорили, что личная работа всегда грошовая и получаетъ цѣну только, когда вдвинута въ общую работу многихъ. Вотъ и важно чувствовать, что она вдвинута въ эту общую работу… А вѣдь мы всѣ — сами по себѣ… И постоянно убѣждаешься, что никто никому не нуженъ… Исчезнетъ — это мѣсто затянется сейчасъ же, все равно какъ послѣ камня, брошеннаго въ воду:- нѣсколько круговъ, которые торопятся отойти отъ него подальше и — точно не было его… Въ дѣлѣ это еще виднѣе, чѣмъ въ семьѣ. И, когда я думаю объ этомъ, у меня опускаются руки, дѣло мое мнѣ кажется мертвымъ и я сама себѣ кажусь мертвой.
Вы скажете, что я въ такомъ настроеніи оттого, что мужъ уѣхалъ, и я его ревную. Нѣтъ, къ моему горю — нѣтъ… Я уже не ревную его. Нельзя ревновать чужого человѣка, а онъ сталъ совсѣмъ чужой мнѣ. Я не знаю, о чемъ онъ думаетъ, чѣмъ озабоченъ, о чемъ плачетъ? Между нами мало по малу выросла высокая стѣна и эта стѣна ужаснѣе всѣхъ мукъ ревности.
А тутъ еще вы — съ вашей правдой. Я сдѣлала страшное насиліе надъ собой, цинично написала вамъ всю правду и убила что-то мнѣ очень дорогое. И зачѣмъ я измѣнила себѣ, измѣнила лжи? Я чую изъ вашего письма — что вы уже не прежній, я предчувствую, что потеряю васъ… Вы говорите, что я сопоставляю смерть и любовь. Да, — между ними несомнѣнная связь и — когда мы говорили съ вами объ этомъ, я приводила много примѣровъ, какъ убійцы послѣ преступленія бѣгутъ къ своимъ возлюбленнымъ, какая потребность любви у тѣхъ, кто видитъ часто смерть… Но у васъ не то. Ваше воспоминаніе обо мнѣ на кладбищѣ — сознаніе, что «все въ мірѣ тлѣнъ, все въ людяхъ ложь…»
И это такъ.
В. Ч.
XL
T. Горы, 7 іюня
Дорогой мой другъ!
Ваше настроеніе пугаетъ и огорчаетъ меня. Но я вспоминаю, что когда мы познакомились съ вами — вы точно такъ же извѣрились тогда во все, находили себя лишней и топили вашу тоску въ милліонахъ заботъ и всякого рода хлопотъ. Вы просто не находили покоя вашей душѣ. Вы сами не сознавали тогда, что вся причина была въ томъ, что вы ревновали мужа, вы страдали, но изъ самолюбія даже себѣ не признавались въ этомъ. Почти въ первый же нашъ разговоръ вы — какъ будто вѣря сами себѣ — говорили мнѣ, что какъ тяжело вамъ жить безъ такого дѣла, которому можно было бы отдать всѣ свои силы, и называли вашу работу грошовой.
Кажется, тогда я и сказалъ вамъ о грошовыхъ дѣлахъ то, что вы приводите въ вашемъ письмѣ. И это — мое убѣжденіе. Нужно работать одному, но для всѣхъ. И съ этимъ не страшно ни разочарованіе, ни неудавшаяся личная жизнь. Нужно идти своей дорогой, свободному и… одинокому. Въ одиночествѣ — свобода и сила. И кто дойдетъ до него сознательно и спокойно — тотъ побѣдитъ.
И я не думаю, какъ думаетъ большинство мужчинъ, что альфа и омега счастья женщины въ любви къ мужчинѣ. Если бы это было такъ — счастье было бы очень достижимо. Нѣтъ. У женщины почти всегда слишкомъ большая душа и ей тѣсно въ ея рамкахъ, и она мечется и расходуется на мелочи и часто презираетъ себя. Въ мужчинѣ почти нѣтъ этой муки презрѣнія.
