Виктор Финк - Евреи в тайге
Вот почему теперь, едва появляются новые колонизаторы, как и здешние люди и чуть ли не сама тайга торопятся видеть их в первую очередь, чтобы сказать:
— Вот! Смотрите на наше пышное убожество, на наше бескультурье, и учитесь, как не надо колонизировать! Не завозите сюда ваших людей без подготовки местности, без ее изучения, без строго продуманного и хорошо взвешенного плана! Если и вы раньше привезете людей, а лишь потом станете думать, что с ними делать, куда их здесь в тайге девать, то и у вас ничего не выйдет, как не вышло ничего у ваших предшественников. Если вы повторите их ошибки, вы получите их результаты!
Суровое предостережение, но за него надо благодарить. Ошибка, когда ее повторяют, становится преступлением.
Сделав свое предостережение, действующие лица первых глав считают свою задачу выполненной. Она была серьезна. Без особой надобности они не будут отвлекать читателя от основных вопросов книги.
Рыба-фиш
Хаим-Мордко Пинтель уверял, что евреев вообще уже нет, что остались одни только бывшие евреи. Пчеловод из-под Хабаровска держался иных взглядов.
В вагоне, между Тихонькой и Волочаевкой, за перегородкой кто-то неторопливо гудел архиерейским басом:
— Ведь вот, вы говорите — евреи… А никогда вам евреи не сварят стерляжью уху как следует.
Говоривший откусил с треском кусок сахару и, хлебая чай, продолжал:
— Я вам как пчеловод скажу… Стерляжью уху надо варить как? Надобно наловить ершей, отварить из тех ершей уху, и чтоб на медленном огне, чтоб хорошо уварилась. А потом, когда разварятся ерши окончательно, — их тогда д-долой, уху отцедить через тряпочку, а в этой, в ершовой ухе только тогда и варить стерлядь.
Бас говорил медленно, с расстановкой, очень наставительно. Можно было даже, сидя за стенкой, представить себе его жесты.
Выдержав паузу, он воскликнул:
— Ну, а теперь взять евреев… Я, боже упаси, не антисемит. Но евреи!.. Ну, подумайте сами! Евреи — это рыба-фиш. Им щуку подай, да потяжеле, да закати в нее перцу побольше, да нафаршируй ее…
В голосе было пренебрежение, но, правда, снисходительное. Бас даже спохватился:
— Грешно сказать, — ведь и щука по-еврейски— т-то-о-оже бывает, знаете, зн-наменитая! Иная тебе евреечка такую щуку заправит, что, конечно, пальцы оближешь… Но это — где? Это — на Украине.
Бас опустился до полушопота, но тотчас опять повысил голос:
— А в наших местах — это вам не Украина. Здесь рыбу-фиш и не жди. Здесь… здесь…
Он подыскивал слова. Нашел:
— Здесь евреям придется круто… Куда им со здешней жизнью управиться? Это я вам как пчеловод скажу.
Собеседник баса, доселе молчавший, сказал жидким тенорком:
— Они, евреи, до щуки мастера, потому что щуку — сходил на базар и купил. А здесь тебе, в Биробиджане, на базар не сходишь и рыбы не купишь. Либо сам налови, либо так сиди… А уж наловить…
Последней фразы он не закончил: и так понятно, что ловить рыбу в диких таежных реках — не еврейское дело.
Тенор высказался далее в том смысле, что никогда евреи, как племя слабое, не удержатся в Биробиджане.
Пчеловод, густо кашляя, соглашался с этим взглядом.
Разговор происходил в вагоне поезда, шедшего в Хабаровск. Я слушал его внимательно. Меня всегда интересует, что думают пчеловоды о разных сторонах еврейской жизни. Но мне надо было сойти на станции Волочаевка, — я ехал в еврейскую коммуну Икор.
На вокзале почти никого не было. Стояли двое железнодорожников и с ними молодой мордастый казак, рослый, крепкий. Одет он был в ладную поддевку, а из-под шапки-кубанки, выбиваясь на самое ухо, висел клок тяжелых и лихих кудрей.
Я рассчитывал, что на станции будет кто-нибудь из Икора.
— Да вот ведь он из Икора! — сказал железнодорожник, указывая на мордастого казака.
Мордастый, действительно, был член коммуны «Икор», еврейский парень из-под Минска. Он приехал в Биробиджан в мае прошлого года и провел здесь первый и самый мучительный период колонизации, когда разбегались все, а оставались только фанатики. Он остался, перенес дожди, наводнение, гнус, голод, падеж скота, морозы, развал, деморализацию и склоку. И вот у него налились щеки здоровьем, которое можно взять руками, и над ухом раскачиваются кудри.
Коммуна Икор состоит из 16 молодых парней. Они все переехали из Белоруссии, из жалких местечек, в которых люди в течение ряда поколений промышляли нищетой. Если бы не революция, эти парни, пожалуй, все сидели бы сегодня в еши-ботах и зубрили казуистику талмуда:
«На огне стоял горшок из-под молока, и в горшке кипятилась вода, и горшок лопнул, и вода выбежала и подмочила другой горшок, в котором варили мясную пищу. Спрашивается, можно ли продолжать варить в нем мясо или его коширность нарушилась и горшок не годится, потому что произошло смешение мясного с молочным?»
Поколения толкователей изнурили себя над такими вопросами. «Раби Шамай держался взгляда, прямо противоположного взгляду раби Гилеля». Давно умерли великие талмудисты, но над их наследством еще немало корпит еврейское юношество Польши и Румынии. Да и отцы икоровских юношей, голодные бедняки, которых царская Россия держала вне труда, вероятно, все поголовно имели схоластический геморой и безнадежные грыжи от тяжелой средневековой мудрости.
Парень подбадривал лошадку кнутом, а на топких местах обращался к ней с крепким словом. Рядом с нами бежали рельсы и поезд просвистел, грохоча на великий Запад. Позади, чуть в стороне от дороги, на вершине одинокой сопки стоит здание причудливой архитектуры, а на крыше — громадная каменная фигура красноармейца с винтовкой.
— Говорят, здесь, ух, какие бои были в двадцатом году, — сказал парень. — А это — памятник… Здесь им наши показали…
Я уже знал, что волочаевская сопка скрывает братскую могилу красноармейцев, погибших в одном из самых решительных боев с белыми. За Дальний Восток шли большие торги. Революция заплатила за него дорого. Враги давали еще дороже. В 1920 году, десять лет тому назад, моему колхознику было лет восемь-девять. Он не понимал еще ничего. А в ту октябрьскую ночь в 1917 году ему было лет пять-шесть. Он носил штаны с разрезом спереди и с разрезом сзади, и из обоих разрезов торчали флаги сомнительно-белого цвета.
Парень — член правления коммуны. Он рассказал мне кое-что об ее делах.
Икоровцы, как приехали в Биробиджан все вместе, в мае 1928 года, по первому зову Озета, так и до сих пор держатся все вместе. Раньше они жили на Степном, а в апреле этого года их перебросили сюда, на Волочаевку. Здесь было отделение опытной станции и ликвидировалось. Остались постройки и две тысячи гектаров земли.
— Но биробиджанские тысячи гектаров знаете, что такое?
В Биробиджане лежит около четырех миллионов гектаров. Специалисты клянутся, что каждый клочок земли здесь сулит благоденствие тому, кто за него возьмется с умом. Но людей с умом Биробиджан ожидает от самого сотворения мира, а пока что терпеливо мокнут болота и угрюмо гудит тайга.
— Мы получили две тысячи гектаров земли. Из них распаханных, да и то запущенных, было тридцать три. Мы еще подняли семнадцать гектаров целины. Вот и засеяли пятьдесят. Больше не успели. Поздно нас сюда перебросили.
— Ну, и что? Плохо?
— Зачем плохо? — возразил парень. — Мы живем хорошо. Жить здесь можно. Вот приезжайте в будущем году, посмотрите, что тут будет твориться.
Мы ехали лесо-степью, — пейзаж однообразный и типичный для этого района Биробиджана. Была осень. Трава была скошена. Тянется равнина, похожая на небритую бороду, и больше ничего. А там, вдалеке, лесок…
На дороге показалось стадо коров. Их гнали двое парней в высоких сапожищах, с котомочками за спинами.
— Во! Это наши, — сказал возница. — Завхоз и секретарь. Это они подаются на Хабаровск, — там завтра открывается съезд колхозов, и заодно коров продадут.
Я очень не люблю слышать, что вот, мол, переселенец продает корову.
Мы поровнялись с погонщиками стада и остановились знакомиться.
— Коров этих мы решили продать кооперации на убой. А себе купим более удойных. Когда подбираешь стадо, надо выровнять породу.
Парни — завхоз и секретарь — стояли по колени в грязи, широко расставив ноги и улыбаясь. Кожаные куртки были на них распахнуты и сорочки тоже. У завхоза грудь была раскрыта. Она была здоровенная, обветренная и широкая, как плита. Парни простовато улыбались, рассматривая мой фотографический аппаратик и бинокль. Это были крестьяне, мужики, и самые обыкновенные мужики, — только с еврейскими носами. В них было что-то неуклюжее, и что-то неуловимое придавало им несколько комический вид. Может быть котомочки с харчами, которые на конце палок были переброшены через плечи, а быть может и то, что, стоя по колени в топи, они и не замечали этого, увлекшись моим аппаратом.
