Герман Банг - Тине
Разговор шел между ним и Тинкой, причем больше говорил он. В последнее время он почти всякий раз вспоминал свою молодость, — как он учился в школе, а потом стал лейтенантом, — о «первых годах» и о «счастливой поре».
— Когда в груди билось горячее сердце, верно, господин лесничий? — и Тинка с хохотом похлопала себя по левой стороне груди.
Берг тоже рассмеялся и продолжал рассказывать.
Тине молчала, проворно водила иголкой в свете маленькой лампочки, счастливая сознанием, что он говорит для нее.
Потом она встала, принесла молочный пунш и три стакана, и они выпили за маленьким столиком, покрытым белой гипюровой скатертью, под неумолчную болтовню Берга и Тинки.
На весь дом разнеслись звуки рояля — играл Лэвенхьельм — и голос майора.
— Подумать только, все это так близко, — сказал Берг. Они помолчали.
— А здесь царит мир, — добавил он, обводя комнату взглядом.
— Да, здесь благодать, — сказала Тинка, хлопая ладошками но своим коленям.
Берг снова встал, но задержался в дверях и ушел не сразу.
— Вот теперь с ним можно иметь дело, — сказала Тинка, когда Берг наконец скрылся. — Война всех мужчин научит хорошим манерам. Вот только грязищи они наносят — невпроворот. — И Тинка отряхнула то место на покрывале, где сидел Берг.
Тине достала из кармана письмо от фру Берг. Последнее время, когда приходили письма, она читала их так бегло и тревожно, она словно летала глазами по строчкам, а потом засовывала письмо в карман и ждала, пока представится случай прочесть его в спокойной обстановке. Поэтому чаще всего письма перечитывались вслух, при Тинке.
В гостиной запел лейтенант Лэвенхьельм. Было слышно каждое слово:
— Скажи-ка, страж, где бой кипит?
— А там, где Обенбру лежит.
— Ах, боже мой, выходит, бой.
— Девиц пристанища лишит.
Юлия, Юлия, гоп-са-са.
Письмо состояло главным образом из тревожных вопросов, воспоминаний о прошлом: «А вы помните, как…» — и еще, и еще раз: «А вы помните, как…»
Тинка раскачивалась в такт песне, а Тине одолевала длинное письмо, страницу за страницей.
— Да, — сказала Тинка, когда Тине кончила читать, — с тех пор уже много воды утекло.
— Да, — вздохнула и Тине, откладывая письмо. — Ох как много.
Пет, теперь за словами письма ей не слышался больше голос фру Берг и между строк не виделось ее лицо, сколько она ни старалась увидеть и услышать. Все это отодвинулось далеко-далеко, да и воспоминания не приносили теперь покоя.
В гостиной Лэвенхьельм бил по клавишам и разливался соловьем; Тинка, хихикая, подтягивала:
Кто лежа сны решил смотреть,Едва успел портки надеть,Но тот, кто стоя спать горазд,Тот жизнь задаром не отдаст.Юлия, Юлия, гоп-са-са.Пение смолкло.
— Знаешь, — сказала Тинка и ткнула пальцем в направлении гостиной, — он очень интересный.
Тине оторвала взгляд от письма, все еще лежавшего перед ней. Она не сознавала, что уже в который раз перечитывает одни и те же слова:
«Почему Хенрик так редко мне пишет, а если и напишет, то очень коротко, словно второпях? Знаешь, Типе, у меня такое впечатление, будто его последние письма но говорят ни о чем».
— Уже пора готовить постели, — сказала она, унося пунш.
…Она вошла в кабинет лесничего, чтобы немножко прибраться там.
Под лампой на распахнутом бюваре все еще лежало письмо жене — то самое, которое лесничий писал, писал и никак не мог довести до конца.
Вот и сегодня он не сумел его кончить.
Тине постояла у лампы и закрыла бювар, не помня себя от счастья.
…Тинка собралась уходить, и Тине попросила Софи проводить ее.
— Нет, девонька, спасибо, нам бури нипочем, — крикнула Тинка и выбежала из дому. На гребне холма перед ней вдруг возник Лэвенхьельм и вызвался в провожатые.
…На сей раз Берг как бы по забывчивости дважды обошел дозором свои владения. Ночь была тихая. Лишь один раз отдаленный гром гулко прогремел в ночи. Враг не дремал.
По всем дорогам войска с пением уходили на позиции: Бледные, исхудалые, потемневшие от порохового дыма, солдаты с пением возвращались назад.
И лишь при виде нескончаемой вереницы раненых на медленных возках, тянувшихся по дорогам, радость смолкала.
Но не смолкала песня, ее подхватывали в свежем по-весеннему воздухе, взрослые и дети выбегали из домов, не покрыв голову, и подбрасывали шапки вверх:
Мы снова пруссаков идем воевать,Бояться их нам не пристало.Ведь нам уж не раз их случалось бивать,Хоть много их, а нас так мало.В открытом бою мы свершим чудеса.Бумаги войны не решают.Ведь после грозы тем ясней небеса,А тучи дышать нам мешают.Со временем все образуется —Нам всякий об этом твердит.Но только открытая битваНемецкую мощь сокрушит.Так грянем же громко «ура»За родину и короля.
Тине стояла на холме и размахивала шалью. Буря над Дюббелем отбушевала.
Дом гудел от шумной суеты. По саду бегал барон и пожимал руку каждому Встречному, задавая один и тот же вопрос:
— Что вы испытывали? Скажите мне, друг мой, что вы испытывали? — и приказывал подать пуншу.
Софи металась по дому как угорелая, одаряя улыбками всех направо и налево, и твердила:
— Надо устроить нашим воинам вечерок для души. Они заслужили вечерок для души.
По всем комнатам офицеры укладывались на покой, как были, не раздеваясь, смертельно усталые, но и лежа в постелях, они перекликались на весь дом звонкими, веселыми голосами. А с дороги доносилось пение возвращавшихся батальонов.
Берг зашел в каморку к Тине. Вернувшись, она сразу увидела его — он сидел перед печуркой.
Сияющие глаза Тине наполнились слезами, он взял ее дрожащие руки в свои и, не выпуская их, сказал:
— Какой нынче был счастливый день.
Она молчала, она не могла говорить, потом промолвила ласково и нежно:
— Ах как фру будет рада. Берг замялся:
— Какая вы добрая, — и выпустил ее руки.
Тине даже не чувствовала, что по ее щекам бегут слезы.
…Барон отправился в трактир заказать ром для пунша. Тинка и Иенсенова Августа сами приволокли бочонок, держа его за ушки. Солдаты, варившие суп на костре перед флигелем, приветствовали их появление громовыми «ура».
Тинка и Густа тотчас принялись колдовать на кухне, во всех мисках бешено заплясали мутовки. Через раскрытые двери прачечной видна была Марен в облаках пара.
В саду пели солдаты; сквозь сумрак ярко сверкали их костры:
Я подвигом ратным прославлю свой полк,Я жизни не стану щадить.Пусть немец лютует, как бешеный волк.Меня ему не победить.И если мы встретимся в ближнем бою.Ему покажу я ухватку свою.Не будет соваться в чужой огород,Незваным гостям от ворот — поворот.Со временем все образуется —Нам всякий об этом твердит.Но только открытая битваНемецкую мощь сокрушит.Так грянем же громко «ура»За родину и короля.
— А ну живей, а ну живей, — подзадоривала Тинка. Она работала засучив рукава — от мутовки, которой она сбивала белки, только звон шел — и при этом напевала песенку Лэвенхьельма:
Кто лежа сны решил смотреть.Едва портки успел надеть.Но тот, кто стоя спать горазд.Тот жизнь задаром не отдаст.Юлия, Юлия, гоп-са-са.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — изрекала Софи, вносившая и выносившая тарелки. — Надо, надо устроить им вечерок для души.
Тине в кладовой резала мясо. Улыбаясь про себя и сама того не замечая, она мурлыкала песенку Тинки.
Барон — он поджидал своих англичан, которые собрались домой и теперь разъезжали с прощальными визитами, — начал готовить пунш, офицеры тем временем ужинали, а Тинка, Густа и Софи принесли пунш в амбар, где Ларс-батрак развесил на балках несколько фонарей.
Громовое «ура» солдат разрывало вечернюю тишину всякий раз, когда их чем-нибудь потчевали.
Софи поспевала всюду и вдохновляла солдат приветственными кивками.
— До дна пейте, до дна, — уговаривала она.
Несколько солдат извлекли гармоники, каждый играл на свой лад, а остальные пели. Друг друга никто не слышал, гармоники вдруг заиграли полечку, и в песню вступила Марен.
И вдруг все солдаты пустились в пляс, тут же, не выходя из амбара, так что закачались фонари и воздух наполнился пылью.
У дверей собрались офицеры.
Один пригласил на танец Софи, а кавалер Марен танцевал, обхватив свою даму за шею.
— Ну прямо переходишь из рук в руки, — сказала Софи, уморившаяся так, что ее ноги уже не держали, и, однако, готовно последовавшая за очередным кавалером, Гармоники повизгивали, солдаты отбивали такт. — Просто грех отказываться, — сказала Софи Густе и умчалась в танце.
