Герман Банг - Тине
— Вам передали от меня привет? — спросил он, не отводя взгляда.
— Да.
Берг, верно, и сам не знал, почему он вскочил так поспешно, когда за дверью послышался шорох, поспешно, словно сидел непозволительно близко к Тине.
— Войдите.
Это оказалась просто мадам Бэллинг. Она все-таки улучила минуту, чтобы замесить крендель, и вот сейчас принесла тесто.
— Приходится выкраивать время, в доме-то народу полным-полно, а Бэллинг… Бэллинг опять плох. И Тине ходит как потерянная, да, да, Тине, я правду говорю, и обмирает от страха, я ж по глазам вижу, когда пушки гремят. Но вы живы и здоровы, — завершила мадам Бэллинг и поглядела на Берга своими добрыми глазами. — Я скажу Бэллингу, что вы живы и здоровы.
Она продолжала глядеть на него. Берг взял ее руку, чуть торопливо пожал и вышел.
Мадам Бэллинг и Тине заглянули на кухню: там поспевал крендель.
По саду мимо окна прошел Берг с группой офицеров.
— Вот смотри, доченька, они не падают духом, — сказала мадам Бэллинг, стоя у окна и глядя на ладных, подтянутых офицеров.
Тине ничего не ответила.
…Немного спустя она отправилась проводить мадам Бэллинг.
Во дворе трактира мадам Хенриксен громким криком сзывала разбежавшихся служанок, а колокола уже заблаговестили к вечерне.
V
На площади солдаты курили трубки и грелись на солнце. Офицеры глядели из открытых окон трактира и школы.
Тине помогла Бэллингу спуститься с крыльца и не переставала поддерживать его, когда он шел вдоль флигеля.
— Бэллинг наш совсем плох, — сказала мадам Бэллинг, наблюдая за мужем из дверей трактира: она решила по хорошей погоде заглянуть к мадам Хенриксен.
Отсюда она наблюдала за мужем и дочерью и высказала опасение, что Тине тоже «долго не продержится», она ведь так много времени проводит с Бэллингом, над ним хлопочет.
— В обед приходит, вечером приходит, — говорила мадам Бэллинг, — а уж до чего она у нас душевная и до чего добрая, никто не умеет поправить Бэллингу подушку так хорошо, как это делает Тине.
— А там, — продолжала мадам Бэллинг, заслышав голос Берга (он теперь частенько наведывался к офицерам, расквартированным в школе, и все больше после обеда), там, — горестно повторила она, — уже все потолки от грязи почернели.
Мадам Хенриксен ничего не отвечала, вся уйдя в слух: в трактире смеялась и напропалую кокетничала Тинка.
— Да еще говорит, что уйдет в лазарет, — сказала мадам Бэллинг после некоторого молчания, господи, это ж надо выдумать, — в лазарет, будто здесь, у нас… господи, спаси и помилуй… здесь у нас не лазарет.
Мадам Бэллинг покачала головой, словно отказываясь понимать свою дочь.
— Будто ей надо перебираться в Аугустенборг, чтобы было за кем ходить. Впрочем, все мы теперь малость не в себе.
— Да, — согласилась и мадам Хенриксен, по-прежнему думая о своем и слушая, что делает Тинка в зале трактира. — Да, нынче у кого котелок послабее, тому не выдержать.
— Вот я и говорю, — продолжала мадам Бэллинг, чьи мысли перепархивали с одного на другое и не могли остановиться, — вот я и говорю, господин лесничий ходит сюда потому, что дома у него сплошное разорение. А Тине нынче такая молчаливая стала, словно замок на губы навесила.
Обе женщины умолкли, глядя прямо перед собой. В трактире Тинка со смехом захлопнула дверь перед носом у каких-то лейтенантов.
За площадью начало медленно садиться солнце. Артиллеристы в замызганных мундирах повели лошадей на водопой к пруду. Мадам Бэллинг вернулась к себе.
Берг сидел у окна, что поближе к крыльцу, — отсюда видна была стена флигеля, вдоль которой в предзакатном солнышке прогуливался Бэллинг, поддерживаемый Тине.
— Да, ползает помаленечку, — сказала мадам, поднявшись на крыльцо и перехватив взгляд Берга. — Пусть хоть немножечко погреется.
Берг вышел, пересек площадь и приблизился к гулявшим.
— Да, господин лесничий, здесь тепло, — сказал Бэллинг, беря его руки в свои. — Тепло здесь. И Тине меня поддерживает.
Она у нас сильная, Тине-то.
Они продолжили свою прогулку уже втроем: Берг рядом с Бэллингом. Старик из последних сил ворочал коснеющим языком. Он толковал про былые времена.
— Нет, нет… вы этого не помните, это еще до вас случилось… за год до смерти госпожи советницы… и Тине была еще во-о-от такусенькая… Как раз когда новый трактир сгорел, помнишь. Тине, у тебя были голуби белые, два белых голубя, они в огонь полетели, два голубя, ели прямо с руки и полетели в огонь… а ты была еще вот такусенькая…
— Да, папочка, да, — повторила Тине, как бы пытаясь унять отца, ее округлая рука легла на отцовские плечи, и, повернув обратно, они медленно побрели по площадь.
Но Бэллинг знай твердил свое, и с чего бы он ни начинал, любая его тирада кончалась словами о Тине. Ежедневно наведываясь после обеда в школу, Берг мало-помалу узнал подробности всей ее жизни.
— Да, Тине у нас сильная, — сказал Бэллинг, когда Тине почти внесла его на ступеньки крыльца, — очень даже сильная. Красивой ее, конечно, не назовешь, — он остановился и оглядел дочь, — но зато она у нас крепкая, крепкая и здоровая.
— Ах, папочка, ну что ты, папочка, — говорила Тине.
— И еще она у нас добрая. — Он погладил дочь по голове. Звонарь пересек площадь, и солдаты большой толпой сгрудились у церковных ворот. Зазвонили колокола. Старого Бэллинга завели в дом. Тине и Берг остались вдвоем на крыльце.
На площади все стихло, некоторые солдаты молитвенно сложили руки при первых ударах колокола. Только из трактира слышался голос Тинки, она бегала по всему дому, словно играла в нескончаемые пятнашки.
Колокола смолкли, и солдаты начали маленькими группками расходиться по домам.
— Вы здесь останетесь? — с неожиданной горячностью спросил Берг, спускаясь по ступенькам.
— Нет… я, пожалуй, приду.
Непрошеный румянец залил их щеки; теперь это случалось весьма часто, когда они разговаривали друг с другом, а разговаривать они стали тише, чем прежде, и как-то боязливо — особенно если при разговоре присутствовал кто-нибудь посторонний.
— Благодарю, — только и сказал Берг и ушел.
По дороге Тине забежала в трактир, чтобы прихватить с собой в лесничество и Тинку.
— Пойду, и даже с удовольствием, — сказала Тинка, набрасывая шаль. — Если вдуматься, сейчас трактир в любом доме, но у вас всего веселей.
— Вот так, — сказала Софи, попавшаяся им навстречу в дверях прачечной и сопровождаемая каким-то сержантом. — Наше дело — сохранять спокойствие. Огонь не повредил наших укреплений… — Софи совершенно ошалела от всех двусмысленностей, которых наслушалась среди унтер-офицеров.
Тинка весело захохотала над ее остротой и проследовала в каморку к Тине.
— Я вижу, — сказала она, — тебя караулит все семейство.
Над кроватью Тине рядом с портретом фру Берг прибавился еще один: Херлуф на коленях у лесничего. Но Тинка не могла долго усидеть на одном месте. Она услышала, что Лэвенхьельм прошел в кладовую вместе с Тине, чтобы снять с потолочного крюка копченый окорок. Поэтому она вышла из комнаты и добежала вверх по лестнице, а лейтенант, разумеется, последовал за ней.
Тине сновала по всему дому, хозяйничала, приносила, уносила. Через открытую дверь она увидела лесничего, тот сидел и что-то писал при свете лампы.
Один из офицеров сзывал остальных к столу, ударяя в старый поднос, стоявший в коридоре. Тинка стремглав бросилась вниз с окороком и загашенной свечой. Стоило Тинке задержаться где-нибудь в укромном углу, она неизменно выходила оттуда запыхавшаяся и разгоряченная и отряхивалась, словно утка после купанья.
В комнату вошел майор и отечески пощекотал у Тине под подбородком — дальше его стариковские пальцы не доставали.
— Ах какая мягкая шейка, какая мягкая шейка, — сказал он и сел к столу, а Тине стала громко звать Софи, запропастившуюся, по обыкновению, где-то в людской, где обедали унтер-офицеры.
— От воинов так легко не вырвешься, заявила Софи, внося наконец еду.
Тинка села, скрестив моги, на чурбак, я начала отдуваться.
— Да, девонька, тебе здесь нелегко приходится, — сказала она Тине, должно быть смутно чувствуя, что ей следует как-то объяснить свое поведение.
После обеда Тине ушла в свою каморку вместе с Тинкой, Туда же заявился и Берг. Сперва он стоял в дверях, прислонясь к дверному косяку, и курил, потом Тине сказала, потупившись:
— Не желаете ли присесть, господин лесничий? — и поднялась со стула.
Но Берг торопливо опустился перед ней на край ее постели.
— Зачем вы встали? — спросил он.
Разговор шел между ним и Тинкой, причем больше говорил он. В последнее время он почти всякий раз вспоминал свою молодость, — как он учился в школе, а потом стал лейтенантом, — о «первых годах» и о «счастливой поре».
