Коммунисты - Луи Арагон
— Заткнись! — орала Жозетта. — Убирайся вон из моей квартиры, ступай к своему шпику!
— Шпик? Ну пускай, шпик. Лучше уж со шпиками путаться, чем с…
— Еще что! Как ты смеешь? Нет, как ты смеешь? Да мне и плюнуть в паршивую рожу твоего шпика противно было бы…
— Давно ли вы стали, сударыня, такой разборчивой? Да если вам угодно знать, господин Жюль нисколько не хуже того старичишки, которого я у вас видела…
— Сволочь! Заткни свою поганую глотку, не смей при мальчике…
— Это кто сволочь? Я? Ошибаетесь. Посмотритесь в зеркало, вот тогда увидите сволочь. Нет, подумайте только! Ты слышал, Жан? Она меня корит шпиком, а сама-то!.. Сама бегает в полицию доносит на своих любовников… Вот она какая!
— Что? Что? — взвыла Жозетта и ринулась на нее. Началась драка; разлетались полы халатов, мелькали кулаки; обе упали на полосатый лилово-зеленый диван и свились клубком. Сильвиана, которую противница подмяла под себя, выкрикивала из-под подушек сдавленным голосом: — Да… да… для того она и жила с коммунистом, а теперь вот с Никки… слышишь? С Никки…
Жан стремглав мчался вниз по лестнице. Сверху все еще доносился визг.
— Вот как? — сказал господин де Монсэ, оторвавшись от «Летописи политики и литературы». — Ты уж больше не ночуешь у своего приятеля? Каждый вечер возвращаешься домой.
— К нему родственники приехали из провинции…
Жан покраснел. Верил ли когда-нибудь отец в существование этого приятеля? Неизвестно. Раздражительный, вспыльчивый господин де Монсэ всегда предпочитал принимать все, что ему говорят, на веру, чтобы не расстраиваться. Этот старый младенец нисколько не был похож на отца Сержа Мерсеро, на отца Никки или на господина Малу. И жизнь он прожил как-то по-детски, проходил через нее, ничего не понимая. Он не был ни авантюристом, ни магнатом промышленности. Он способен был заподозрить сына в распутстве или разозлиться на Робера Гайяра, но тут же забывал все это, отстранял от себя, чтобы не думать о неприятном. Так, например, он никогда не думал о Робере Гайяре, о том, что может случиться с Робером Гайяром, мобилизованным в действующую армию…
III
Третью роту расквартировали в замке Мальмор.
Конец ноября выдался на редкость сырой, и усадьбе сейчас особенно подходила та мера, вернее, та безмерность тоски, которая звучит в названии Мальмор[269]. Чтобы попасть в усадьбу, надо было свернуть с шоссейной дороги на бесконечно длинную прямую аллею гигантских тополей с потрескавшейся корой; уже облетела листва, на рыжекрасной глинистой земле в глубоких колеях стояли непросыхающие лужи. С обеих сторон к аллее вплотную подступал перелесок, тянувшийся километра на полтора, и в толпе невысоких деревьев выделялись отмеченные белой краской стволы обреченных великанов — здесь был огромный лесопитомник, главное богатство владельцев усадьбы. Через весь лес шли болота, заросшие камышом, а у самой воды стоял охотничий домик. Обычно в эту пору начиналась охота на уток. С осеннего неба доносилось их кряканье.
Аллея не вела никуда. Казалось, вот-вот выйдешь к величественному замку, а дорога просто терялась в полях; только у самого ее конца отходила в сторону скромная тропинка, и шагов через двести путнику открывался совсем другой вид.
Снова взор невольно искал роскошной помещичьей усадьбы, хотя бы разрушенной временем, и, в самом деле, это место вполне было достойно стать резиденцией высокородных господ; правда, поля были распаханы крестьянами, но вдоль пашен еще зияли широкие рвы, наполненные водой, почти скрытой от глаз покровом багряной листвы; даже лебеди сохранились — пара черных лебедей бесшумно погружала свои розовые клювы в тину. Дальше, уже в полях, сплетались аркой ветви высоких буков. Расположение рвов с насыпями, напоминавшими укрепление Вобана, выдавало былое военное назначение этой преграды; по углам огромного параллелограмма вырисовывались округлые редуты, но земляные валы были разрушены и тоже отошли под пахоту. Тут-то и должен бы неожиданно для путника возникнуть замок; впереди расстилалась широкая лужайка — раньше это был, вероятно, газон; лужайку опоясывали полукольцом две дороги, давно уже непроезжие, но нетрудно было представить себе, как катили по ним к замку кареты и скакали всадники. По обе стороны боковых аллей, едва заметные за деревьями, виднелись длинные приземистые строения, — должно быть, прежние конюшни. Еще несколько шагов, и шиферная крыша большого здания вдруг возвещала о близости замка: он стоял чуть ниже, — там, где лужайка внезапно переходила в пологий склон, и вырастал у вас прямо перед глазами.
Был тут и широкий пруд, в котором некогда, по замыслу архитектора, отражался замок времен Людовика XIV. Но теперь там стоял обыкновенный дом самого буржуазного вида, большой трехэтажный дом, без всякого стиля, просто уродливый. Подлинный замок Мальмор сгорел давно, когда союзные армии заняли наполеоновскую Францию. Из оставшихся после пожара камней хозяева лесопитомника, водворившиеся в поместье, соорудили это скучное и неудобное здание со множеством коридоров, с маленькими комнатами; только чердачные помещения были попросторнее. Что сталось с прежними обитателями замка? Впрочем, это не так уж интересно. Теперешние владельцы были в отсутствии, и в питомнике хозяйничали арендаторы, поселившиеся по соседству в старинных службах; а помещичий дом — голые стены, выбеленные известкой, с оленьими рогами и чучелами птиц, помещичий дом — если не считать столовой с остатками великолепия в стиле Луи-Филиппа и жалкой библиотеки — являл собой анфиладу пустых комнат, где разбитые окна были заклеены бумагой. Здесь-то и разместилась третья рота, вся целиком: солдаты, канцелярия, лазарет, господа офицеры, офицерская столовая и кухни.
С задней стороны дом имел еще один — четвертый этаж, а на уровне третьего этажа был балкон, с которого открывался вид на возделанные поля. На самом горизонте синела волнистая полоска холмов, а на них глаз угадывал домики дальнего селения, где разместились штаб батальона и вторая рота. Обитатели усадьбы каждый день благословляли судьбу, забросившую их в это уединение, в эту глушь. Шла война, лили дожди, а здесь, в самом сердце Франции, люди жили вне времени, какой-то черепашьей жизнью, и все окружающее будило в памяти не столько наполеоновские войны или блеск короля-Солнца, сколько век арманьяков и бургундцев. Забытые всеми капитан Бальпетре и его офицеры жили, как помещики, редко и помалу слушали радио, потому что приемник был испорчен; его не раз пытались починить, но тщетно: раздавался все тот же
