Коммунисты - Луи Арагон
Дни тянулись бесконечно долго; дров хватало, но огромный дом никак не удавалось натопить и в комнатах вечно было свежо. Когда дождь переставал, на мокрую землю ложились трепетные блики бледнозолотого ноябрьского солнца. Осенние лучи его не могли высушить поля, вокруг замка (дом здесь все-таки называли замком) стояла непролазная грязь, и в ней тонула солома, которую целыми охапками набрасывали возле крыльца; солдаты оживали только в очередях у кухонь, помещавшихся в сараях, да при выдаче табака; впрочем, и офицеры тоже думали преимущественно о еде. Дни тянулись невообразимо медленно, хотя осенний день не бог весть как долог. А если нехватало папирос, хоть волком вой. Вечерами, бесконечно длинными вечерами, садились за карты. Все уже привыкли к уханью совы, жившей под крышей. Играли обычно в бридж с «ограничением». Когда лейтенант Ватрен уезжал в Париж, — а он ухитрялся чуть ли не каждый день бывать в Париже, где помещалась его адвокатская контора, — тогда вместо Ватрена четвертым садился доктор Марьежуль, и за игрой он под общий хохот высмеивал полковника; иногда сажали за карты юного Сиври (здесь он чувствовал себя свободнее, чем в своей роте) или же приглашали лейтенанта Вюртца из саперной части; саперы были расквартированы по соседству и предназначались на случай каких-то никому неведомых работ.
Лейтенант Вюртц был не очень похож на еврея. Иногда он приносил с собой бутылку коньяку или шампанского. «Ну, как ваша линия Авуана, движется помаленьку, а?» У саперов недолюбливали полковника Авуана. В бридж Вюртц постоянно проигрывал. Попробуйте убить вечер, если он начинается в четыре часа. Карты до обеда. Карты после обеда. Иногда с горя включали радио, — когда уже на стену лезли от тоски. Конечно, никого не интересовали последние известия. Хотелось послушать музыку. Ну, и музыка!.. Каждый облегченно вздыхал, когда приемник выключали. И все-таки всякий раз надеялись: а вдруг получится что-нибудь путное. Какое там! Приемник свистел, хрипел, трещал, раздирал уши. Всем до того нечего было делать, что старались затянуть вечера как можно дольше. Каждый раз кто-нибудь заявлял: «Ведь глупо ложиться так поздно», и все соглашались. А назавтра снова засиживались. Все боялись ночи. По разным причинам. И поэтому старались лечь попозже. Внизу, в столовой, можно было все-таки глядеть, как в камине огонь лениво лижет сырые поленья. Можно было опрокинуть рюмку вюртцева коньяка; сам капитан пил вино. Со стены на офицеров глядела тяжелая кабанья голова. Напротив висела большая гравюра, изображавшая похищение сабинянок, и портрет неизвестной дамы; портрет весь почернел от времени, и оттого еще ярче блестела тоненькая золотая цепочка на целомудренно прикрытой груди. У дамы была прическа на прямой пробор, а в руке она держала кружевной платочек.
Все боялись ночи. Никто не признался бы в этом ни за что на свете, но все боялись ночи. Боялись того, что ждет их в одиночестве, во мраке тесной комнатки с высокой кроватью, стоящей между стеной и тумбочкой, в которой спрятана белая ночная посудина. Ватрен боялся думать о том, что услышал в Париже, о том, что рассказала ему на приеме клиентка, о всех тех вещах, о которых знал весь Париж и о которых рано или поздно узнают солдаты. Капитан Бальпетре боялся, что ночью снова полезут в голову нудные мысли, бесконечные ряды цифр. Как хорошо было бы раз и навсегда забыть обо всех формальностях, которые придумывают в министерствах как будто нарочно для того, чтобы подорвать его предприятие и выбросить на улицу его рабочих. У лейтенанта Лурмеля были для ночных страхов другие причины: какого чорта впутался он в эту историю с фильмами? Сейчас война с Германией. Еще накануне люди заискивали перед ним, каждому лестно было заключить контракт с УФА, а нынче при первом же случае от него все отрекутся. Чего уж больше — вчера включили радио, и вдруг, представьте себе: Полэн Лекер распевает патриотические песенки! Да, дожили — уж и Полэн Лекер ополчился на бошей! Словом, все по разным причинам боялись бессонницы, тоски и старались не думать, чтобы не захлестнули черные мысли. А затем серенькое ноябрьское утро, неуверенные звуки трубы… Вот и старались посидеть вечером подольше. Пили, без конца высмеивали Авуана.
Но никто так не боялся ночи, как лейтенант Гайяр.
* * *
Кровать ждала его в алькове за пыльными занавесями из зеленого бархата, которые нельзя было ни по-настоящему закрыть, ни по-настоящему раздвинуть. Половина помпонов в бахроме осыпалась, другие еще свисали из-под темнозеленой тесьмы, держась на тоненькой ниточке, и так они висели, вероятно, уже много месяцев, а может быть, и лет. Простыни порвались в клочья, и в доме, как уверяла мадам Массон, их осталось так мало, что она может менять постельное белье господам офицерам только раз в месяц, — всем поочередно каждую неделю. У мадам Массон, особы лет под пятьдесят, было очень мало волос, очень мало зубов и в лице совсем не было красок; ходила она в черном платье и сером вязаном платке, наброшенном на плечи. Хозяева оставили ее в замке смотреть за офицерами. И она смотрела, притаившись в маленькой угловой каморке первого этажа, которая выходила окном в собственный крохотный садик госпожи Массон, обнесенный заборчиком; здесь она выращивала все подряд: морковь, картошку, мальвы, салат, подсолнухи; над грядками высилась какая-то статуя в пеплуме[270],
