Коммунисты - Луи Арагон
Но бывали минуты, когда Жан задавался вопросом: к чему вся эта суета, для чего? Неужели я просто-напросто хочу стать врачом, чтобы взобраться на одну ступеньку выше, чем папа, чтобы жизнь у меня была приятнее, чем у него, или как-то более достойной? Что у меня хорошего в будущем?.. А думать так, в форме вопросов, — значит, в сущности, давать на них отрицательные ответы. И пусть мне не говорят о священной миссии врача… Когда кругом, во всей стране, такой мрак, война, и все сковано, и нет никаких оснований думать, что это кончится… Выбирай вот между политикой Никки и ненавистью Люлье ко всякой политике…
Жан наконец пошел навестить сестру. Он смутно ждал от нее какого-то совета, какого-то слова, которое позволит ему открыть свою душу. Но Ивонна, как всегда, куда-то торопилась, говорила с ним рассеянно, явно думая о другом. Да, да, спасибо, Робер здоров. Его зачислили в какой-то нелепый полк… Конечно, иногда ему туго приходится из-за его взглядов… Жан, как дурак, повторил какое-то изречение главного врача против политики… не потому, что был с ним согласен, а просто так ляпнул, по глупости. Ивонна пожала плечами, хотела что-то сказать, но удержалась и оборвала разговор: —Извини, милый Жанно, ты очень неудачно пришел, мне сейчас надо идти по делам…
На улице, прощаясь с братом, она вдруг окинула его внимательным взглядом и спросила: — Ну, как? Прошла твоя великая любовь? — Он покраснел, неопределенно махнул рукой и пробормотал: — Ну, знаешь… — И сестра ушла успокоенная — увлечение кончилось. Впрочем, разве у мальчишек это может долго тянуться! Ее немножко мучила совесть, что она так плохо приняла Сесиль… Что если Жан еще любит эту женщину?.. Тогда не надо было так резко с ней говорить. А у Жана больно закололо сердце, будто он долго бежал по морозу: ведь он отрекся от Сесиль, малодушно отрекся. В этот вечер, вопреки своим намерениям, он вернулся домой, в Нуази. Там его ждала открытка от аббата Бломе, сообщавшего, что он находится со своей частью во Фландрии, играет в регби; «раскопал тут случайно в одной библиотеке замечательного поэта, которого до сих пор не знал, — Жеана Риктюса[265]. Если эта книжица попадется тебе под руку, хватай ее, цап-царап, прочти, не ленись…» От этого развязно-покровительственного тона наставника бойскаутов из парижского пригорода Жана покоробило. Оставьте вы меня в покое с вашими поэтами. Для него вся поэзия — это Сесиль. Он засел за учебник по анатомии зубрил до двух часов ночи, пока в дверях не появилась мать в ночной рубашке. — Жанно, ты с ума сошел! Тебе же завтра рано вставать. Да и электричества сколько ты нажег! — Ах да, он и забыл про электричество!
У него были товарищи — разношерстная компания. Низкорослый Сотеро, которого прозвали Очко, все воспринимал с комической стороны, говорил пронзительным фальцетом и был похож на больную крысу. Толсторожий Фелисьен Пейр предназначал себя для службы в колониях и постоянно говорил с провансальским акцентом о «туземочках» — о гейшах, о женщинах Конго. В этом он сходился с Сержем Мерсеро, и тот часто таскал его с собой. Сам Мерсеро был развинченный и еще нескладный долговязый юнец с девичьими глазами и слишком бледной кожей; его отец хвастал, что сам выбился в люди — из простых рабочих стал предпринимателем; заняв место среди хозяев, он превратился в проповедника корпоративной системы, но сына не удовлетворяли ни проповеди отца, ни место в его предприятии, ни перспектива наследства. Он читал «Гренгуар» и «Кандид», не упускал случая поиздеваться над щуплым Берковичем, приехавшим из Румынии изучать в Париже медицину, жаловался, что эти румыны заполонили весь факультет, а все из-за того, что наше правительство, дает им всякие преимущества, нисколько не заботясь о французах… Был еще Пасторелли, отец которого держал в районе Лилá маленький книжный и писчебумажный магазин; этого студента подозревали в том, что вечерами он занимается какой-то черной работой — кажется, моет посуду в ресторане, а иначе ему нечем платить за учение. Были тут и девушки. Брюнетка Марсель Давен, угловатая, с худыми плечами, огромными ресницами и гладко зачесанными назад волосами — ей бы мальчишкой родиться; Жаклина Труйяр — дочка квестора[266] палаты депутатов, отчаянная кокетка, и маленькая Малу Маслон с детскими глазами, смотревшими сквозь очки, и с жиденькими белокурыми локончиками; за ней приезжал автомобиль; шофер в белом непромокаемом плаще, сняв фуражку, отворял ей дверцу. Среди палатных врачей большинство — женщины и только один мужчина — грек Порфириадис, с физиономией узкой, как лезвие ножа; он всегда таскал в карманах книжки и в больничной столовой рассуждал за десертом о живописи…
Мерсеро говорил, что таким субъектам, как Беркович, нечего делать во Франции, пусть возвращаются в свою Румынию и не рассчитывают на то, что французы согласятся умирать ради того, чтобы защитить их от Гитлера! Чего они лезут к нам? Устраивают в Париже товарищества на паях и втихомолку делят гонорары. Дележка гонорара была предметом жарких споров среди студентов. Жану раз десять объясняли, что это такое, а он все не мог взять в толк. Очко ему осточертел, иной раз хотелось дать этому шуту хорошую затрещину, особенно когда он исполнял свой коронный номер, вызывавший у всех дикий хохот, — пародируя Майоля, распевал «Руки женщин». На подготовительных курсах Жан из всей этой компании знал только Жаклину и Малу. Первая сразу же дала ему оценку: для флирта не годится, потребует серьезных чувств; а Малу, чуть кто ей улыбнется, сейчас же воображала, что подбираются к ее приданому. Жан лучше всего чувствовал себя с Марсель Давен, хоть она и была дылдой с угловатыми движениями. Жила она в Венсене, то есть почти по соседству с Жаном.
Были еще соседи в анатомичке, которые вместе с ним резали труп какого-то толстого старика. (Ну и жиру у него! Даже в стопе, просто жуть!) Над другой ногой трудилась высокая брюнетка, у которой нехватало во рту переднего
