Коммунисты - Луи Арагон
— Она всегда пробует крутить с моими клиентами, — спокойно заметила Жозетта. — Надеется отбить. Ну что ж, я понимаю, всем кушать хочется. Но уж если она лезет к моим хахалям, — это последнее дело. Хочешь лопать — ладно, а распутничать в моем доме не смей.
— Что это за тип, с которым она встречается?
— Кто? Жюль? Не вмешивайся в их дела, миленький. Это мерзавец. Она тебе что сказала?
— Сказала, что он служит на казенном месте.
— Да? Ну так вот, поверь мне, — лучше тебе быть подальше от этого казенного места… Кстати, куда это она нынче закатилась? Она мне сказала, чтобы ты завтра утром сам себе сварил кофе, — она, видите ли, дома не ночует…
В тоне Жозетты слышалось осуждение такого беспорядка. Жан поморщился: — Не говори так, ты напоминаешь мне моего отца. Папа совершенно так же говорит: «Ты опять дома не ночуешь…»
— Ну, милый мой, не знаю уж, чем это я напоминаю тебе твоего папашу, но если ты думаешь, что мне в постели интересно разговаривать с тобой о Сильвиане, ты, видно, меня не знаешь.
В самом деле, он ее еще не знал.
* * *
Все было не так уж просто для Жана де Монсэ. Слишком много нового, слишком много неясного. Представление о войне сливалось у него с представлением о старшем брате, совсем чужом человеке, каким сделала его военная профессия. Когда Жак учился в Сен-Сире, все, что он рассказывал о своей жизни там, казалось Жану каким-то средневековьем, совсем не вязавшимся с другим средневековьем, в котором воспитывали скаутов. Этот высокий, коротко остриженный юноша, от которого пахло кожаной амуницией, говорил по-солдатски отрывисто, отпускал казарменные шуточки насчет математических наук… А чем он увлекался? Авантюрами в духе героев Луи Буссенара и капитана Данри[258]. Он как будто создан был для войны… С детства только и мечтал о войне. Его героями были исследователи Южной Атлантики, лихие авиаторы, разведчики. Но когда он вздумал приравнять их к Мишелю Вьешанжу, Жан пришел в ярость. Ведь Мишель Вьешанж, искавший город Смару, был вовсе не литературным персонажем, а реальным существом, бескорыстным исследователем далеких краев и одним из любимых героев Жана. Вьешанж, погибший совсем недавно — еще и десяти лет не прошло, — жил одной мечтой — мечтой о городе в дебрях Рио-дель-Оро, и не ради кого-нибудь, не ради чего-нибудь, даже не ради своей страны, в одиночку предпринял путешествие, которое привело его к смерти… Жак пожимал плечами: младший братец сбрендил. Сам он считал, что экспедиция в края диких кочевников — просто-напросто продолжение предприятий Копполани и Гуро. Все, что предпринимает французская энергия, совершается «ad majorem Galliae gloriam»[259]. Так что же, по-твоему, и миссионеры тоже только ради колоний?.. Ну, разумеется, малыш! Всякий, кто знает чернокожих, прекрасно понимает, что там отделять идею французского владычества, превосходства белой расы от религии было бы безумием. Веруешь ты или не веруешь, а если хочешь господствовать над этими людьми, надо заставить их преклоняться перед величием нашей религии! «Веруешь или не веруешь» — вот что возмущало тогда Жана. А теперь ему дела не было до Жака… Кстати сказать, Жак ему и не писал. Конечно, в каждом письме к матери были приветы и для Жана. Сколько же, оказывается, бывает искусственного, фальшивого, лицемерного в письмах к матери! Все-таки Жан получил из этих писем кое-какое представление о легендарной линии Мажино, о которой шло столько разговоров.
Совсем все было не просто. Жан немного сердился на себя за ощущение полной отчужденности от своих родных и не был уверен, что эта отчужденность не вызвана убожеством их серенькой жизни. Но все-таки у него скребло на сердце, когда он обо всем этом думал. Мама трясется над каждым грошом, а папа… ну, что у него, в конце концов, за жизнь? А ведь ему уж скоро умирать. Это неизбежно. Чудес не бывает. И что же он скажет: — Вот и все? Так вот и прошла жизнь… А я-то сам, — детство, наставления матери, церковь, священники, отряд бойскаутов, а к чему все это привело? Валандаешься с шлюхами, в душе кавардак, на каждом шагу ложь, богемные привычки. Иногда ему бывало очень стыдно…
Нет, право, не плохой был юноша этот Жан де Монсэ, хотя в нем и не было ничего таинственного, ничего от Великого Мольна, поразившего в детстве воображение Сесиль. А только он не знал, где найти душевный покой; о Сесиль, о своей мучительной мечте, ему страшно было и думать. Жозетта существовала для него только как хозяйка квартиры, которая четыре-пять раз в неделю избавляла его от необходимости ездить в клинику из Нуази и вскакивать для этого до рассвета. Разумеется, он гордился, что у него есть любовница, думал хвастливо: у меня любовница… Но эта любовница возмущала его грубостью своего лексикона, да и многим, что она говорила, даже если она выражала все это иными словами. А кроме того, тут замешался Никки… Неловко, ужасно неловко было думать о Никки… Не так-то легко распроститься с нравственными понятиями, которые прямо и косвенно внушаются человеку с детства. Жан не любил встречаться с Никки и уверял себя, что причина этому политические взгляды Никки. И все же он заставлял себя встречаться с ним, и Никки пугал его разговорами о поражении, по его мнению, неизбежном, и сбивал с толку выпадами против капитализма.
— Не понимаю, Никки… Какие у тебя-то могут быть счеты с капитализмом? Твой отец — банкир, недавно он подарил тебе мотоцикл…
— Дурак ты! Вот в чем дело: наши отцы дальше своего носа не видят и воображают, что всегда будет так, как сейчас. Хоть мотоциклетку вытянул у этого жадюги, и то хорошо. Теперь во главе движения должны встать мы, молодежь… как в Германии. Ты думаешь, пролетарии так и согласятся всю свою жизнь не жрать масла!
Ужасная путаница! Масло… Мама всегда очень почтительно относилась к маслу и скупо намазывала его на бутерброды. А что же переменится с победой Дорио, если важной шишкой станет Никола д’Эгрфейль, а не его папаша? Путь от Нуази до клиники не сократится, ранние поезда и вагоны метро будут все
