Коммунисты - Луи Арагон
Как быстро все входит в привычку! Когда Жан в восьмом часу утра осторожно выбирался из постели, чтобы не разбудить любовницу, которая в сонном забытьи поворачивалась на подушках, ему казалось вполне естественным, что в соседней комнате перед печкой стоит на коленях Сильвиана, раздувая огонь газетой, или уже варит для него кофе.
Сильвиана жила большей частью у Жозетты — во второй комнате, по другую сторону ателье. За гостеприимство она платила тем, что исполняла обязанности прислуги. Такие странные отношения довольно часто устанавливаются между женщинами легкого поведения, если у одной водятся деньги, а другой не везет. Неудачница является в этих случаях и служанкой и подругой, в кафе сидит за столиком вместе с удачницей, и кавалеры платят, разумеется, и за нее. Нельзя сказать, чтобы Сильвиана была дурнушкой, нет, но у нее был какой-то жалкий вид. В этой среде тоже есть своя иерархия. Время от времени, если Сильвиане попадался более или менее щедрый клиент, она переселялась в гостиницу, но обычно ненадолго, и снова возвращалась к Жозетте. В лучшем случае она прибывала из этих отлучек в новом платье или в новом пальто. Сильвиана жаловалась на свое положение, но, в сущности, любила прислуживать. Жозетту она угощала довольно грубой лестью и, быть может, ненавидела ее. Все тут было как будто весьма просто и в то же время не так-то просто. Но Жан над этим не задумывался. Сильвиана была такой же неотъемлемой принадлежностью этой квартиры, как и вся прочая обстановка. И теперь, направляясь по утрам в кухню умываться, он всегда видел в мастерской Сильвиану с растрепанными завитушками, подколотыми над ушами двумя шпильками, в черном кимоно с розовой каймой и вышитыми крупными цветами, из которых вылезали разлохмаченные шелковинки, с папироской во рту и в стоптанных шлепанцах Жозетты на босу ногу. Начищая щеткой башмаки Жана, она насвистывала арию из «Садко», да, да, из «Садко»! Когда Жан перед уходом завтракал, Сильвиана с ним болтала, и, хотя ее кимоно иной раз было плохо запахнуто, Жану никогда и в голову не приходило усугубить интимность отношений.
Сильвиана рассказывала ему свои похождения совершенно так же, как приходящая прислуга разносит из дома в дом сплетни о своих хозяевах. У нее был «жених», призванный в армию и находившийся где-то на Корсике. И был еще какой-то «солидный господин», интересовавшийся ею время от времени, но о нем она говорила весьма почтительно, потому что он «служил на казенном месте». А кроме того, она так и не порывала со своим «первым», хотя он был простой рабочий и веселья от него не жди… Но у него были всякие неприятности, а жена — сущая ведьма… Так что уж ничего не поделаешь, надо побаловать его… Только чтоб не очень часто являлся.
В первое время она вставляла в разговоры фразы, явно предназначенные для передачи Жозетте, чтобы та думала, будто Сильвиана ее обожает или, во всяком случае, что она поддерживает перед дружком своей приятельницы ее престиж. Но довольно скоро к театральным восторгам (Ах, какая у Жозетты чудная фигура!) стали примешиваться легкие критические замечания, главным образом насчет ее щедрости: Жозетта ворчала, что в конце концов Сильвиана могла бы курить по утрам и папиросы «Голуаз», а не «Абдулла», которые она брала в соседней табачной лавочке в кредит на книжку Жозетты. Как-то раз Сильвиана сказала, понизив голос, что недавно, когда она осталась в мастерской наедине с Никки… Ну, словом, приятель ваш не дурак… А вы не очень-то верьте выдумкам Жозетты: все белыми нитками шито. Где это вы найдете мальчишек, которые хорошо платят? А ведь жить-то надо. Не воздухом же питаться.
Но больше всего она любила рассказывать о своем прошлом, — конечно, с некоторыми умолчаниями и недомолвками: «Ну это к делу не относится…» Она постоянно возвращалась к своим детским годам и вкладывала в свое повествование известный юмор и кафешантанную поэзию. Родилась она в бургундской деревушке (вот откуда у нее такой выговор) и с удовольствием описывала быт своих односельчан. Там в каждой семье есть дети, прижитые от соседнего помещика, крупного винодела. Наверно, и она его дочь. По-настоящему-то ее зовут не Сильвиана, а Урсула. Тоже имя, нечего сказать! В доме был целый выводок ребят — братья, сестры, и все от папаши, то есть от отчима, — так, по крайней мере, считалось. Когда ей исполнилось тринадцать лет, отчим вдруг вспомнил, что она ему не родная дочь. Тут как раз вернулась домой мать. Начались скандалы. Тогда ее устроили прислугой в гостиницу. Два года она отбивалась от постояльцев, не хотела и слышать о мужчинах после истории с отчимом. Рассказы ее о постояльцах были не менее пакостными. А смерть дедушки! Бабушка так убивалась, так причитала, что вся деревня ставила ее в пример, глядя, как она рвет на себе волосы и раздирает платье. А утром вошли в комнату — смотрят: бабушка-то стащила покойника на пол, а сама храпит на постели. Потом в гостинице поселился уроженец этой деревни слесарь Фернан; такой аккуратный, волосы напомажены, гладко выбрит, усики подвиты. Милашка! Да и обращенье не то, что у деревенских. Ну и вот, ее судьба решилась. Убежала с ним. Ей было тогда шестнадцать лет. а на вид все двадцать. Он-то, конечно, много о себе понимал, хотел, чтобы она на него работала. Устроил ее горничной в меблированные комнаты около Антверпенской площади. И вдруг является за ее жалованием. Ну, уж нет, дружок! Накося-выкуси! Так отбрила, что больше не посмел. Тогда он стал ластиться — влюблен, жить без тебя не могу… Знаешь, миленький, мужчины не больно-то хитры… Ну да, это вот тот самый Фернан, о котором я тебе говорила… Пять лет, как я удрала с ним, и с тех пор много воды утекло, а вот, ей богу, все никак не расстанемся. Вместе хоть и не живем, а встречаться — встречаемся… И она горделиво добавляла: — Я не такая, чтобы меня кавалеры бросали.
— Сильвиана не вешается тебе на шею? — спросила Жозетта как-то вечером, когда они рано легли спать, потому что накануне была воздушная тревога. Жан
