Оливер Голдсмит - Вэкфильдский священник
— Что-жъ, сказалъ онъ, — можетъ быть и бываютъ такіе чудовищные примѣры, какъ вы упомянули, то есть, когда въ одномъ и томъ же лицѣ низкіе пороки соединены съ крупными добродѣтелями; однакожъ, мнѣ никогда въ жизни не случалось встрѣтить что либо подобное. Напротивъ, я замѣчалъ, что когда умъ широко развитъ, то и сердечныя способности удовлетворительны. Даже и въ этомъ проявляется милость Божія, что когда сердце испорчено, то и разумъ ослабѣваетъ, и такимъ образомъ, по мѣрѣ того, какъ развивается въ человѣкѣ наклонность ко злу, способность къ его осуществленію становится слабѣе. Впрочемъ, это правило распространяется, какъ видно, и на другихъ животныхъ: посмотрите, какъ мелкія и безсильныя всегда злы, трусливы и коварны, между тѣмъ какъ одаренныя силою и мощью большею частію великодушны, смѣлы и кротки.
— Положимъ, что это-то все и справедливо, сказалъ я:- но мнѣ не трудно хоть сейчасъ указать на человѣка (съ этими словами я устремилъ на него пристальный взглядъ), умъ и сердце котораго составляютъ отвратительную противуположность. Да, сэръ, продолжалъ я, возвышая голосъ, — и я радъ случаю изобличить его въ такую минуту, когда онъ воображаетъ себя въ безопасности. Знакома ли вамъ вотъ эта вещь, сэръ, этотъ портфель?
— Какъ же не знакома, отвѣчалъ онъ съ полнѣйшимъ самообладаніемъ:- это мой портфель, и я очень радъ, что онъ нашелся.
— А узнаете ли вы вотъ это письмо? воскликнулъ я, — нѣтъ, не изворачивайтесь, сударь, а смотрите мнѣ прямо въ глаза и скажите, узнаете ли вы это письмо?
— Письмо? возразилъ онъ:- еще бы! я его самъ писалъ.
— И вы могли, продолжалъ я, — сдѣлать такую низость, проявить такую неблагодарность, что написали такое письмо?
— А какъ же вы-то могли сдѣлать такую низость, что распечатали и прочли мое письмо? возразилъ онъ съ безпримѣрнымъ нахальствомъ:- извѣстно ли вамъ, что за это одно всѣхъ васъ могутъ приговорить къ повѣшенію? Для этого нужно только, чтобы я отправился въ судъ и далъ подъ присягою клятвенное показаніе, что вы самовольно сломали застежки у моей записной книжки, и за это васъ всѣхъ повѣсятъ вотъ тутъ, передъ этою самою дверью.
Эта неожиданная и грубая выходка окончательно вывела меня изъ терпѣнія, и я, будучи не въ силахъ сдерживаться долѣе, крикнулъ:
— Безсовѣстный и неблагодарный негодяй! Иди прочь отсюда и не оскверняй долѣе моего жилища твоею низостью. Ступай и никогда не показывайся мнѣ на глаза. Уходи вонъ! И пусть тебя постигнетъ одно лишь наказаніе: проснувшаяся совѣсть, которая не дастъ тебѣ покоя!
Съ этими словами я кинулъ ему портфель, который онъ съ улыбкою поймалъ на лету и, преспокойно застегнувъ на всѣ скобки, ушелъ, оставивъ насъ въ глубокомъ недоумѣніи при видѣ его самоувѣренности. Жена моя была особенно раздосадована тѣмъ, что ничѣмъ не удалось разсердить его, и онъ, очевидно, нимало не стыдился своего поведенія.
— Душа моя, воскликнулъ я, желая успокоить страсти, черезчуръ разбушевавшіяся въ нашей семьѣ, - нечего дивиться тому, что у дурного человѣка стыда нѣтъ: такіе люди стыдятся лишь добрыхъ своихъ побужденій, а порочными гордятся. Въ одномъ аллегорическомъ сказаніи говорится, что Грѣхъ и Стыдъ вначалѣ были пріятели и всегда неразлучны; во вскорѣ они почувствовали неудобства своего союза: Грѣхъ часто доставлялъ Стыду большія безпокойства, а Стыдъ, въ свою очередь, склоненъ былъ разоблачать тайныя козни Грѣха. Они долго вздорили между собою и, наконецъ, порѣшили разойтись навсегда. Грѣхъ смѣло выступилъ въ путь одинъ, въ догонку за Судьбой, которая шла впереди, въ образѣ палача. Но Стыдъ, робкій отъ природы, воротился и присосѣдился къ Добродѣтели, отъ которой онъ вмѣстѣ съ Грѣхомъ давно ушелъ, въ началѣ ихъ общаго странствованія. И вотъ почему, дѣти мои, всегда такъ случается, что какъ только человѣкъ хоть немного поякшался съ Грѣхомъ, Стыдъ покидаетъ его на пути и спѣшитъ присоединиться къ тѣмъ немногимъ добродѣтелямъ, какія еще остались на свѣтѣ.
XVI. Вэкфильдское семейство прибѣгаетъ къ хитростямъ; но ему противопоставляютъ еще большую хитрость
Не знаю, какъ чувствовала себя за это время моя Софія, но остальная семья скоро свыклась съ отсутствіемъ мистера Борчеля, утѣшаясь обществомъ нашего сквайра, который являлся теперь все чаще и оставался подолгу. Такъ какъ ему не удалось доставить моимъ дочерямъ городскихъ удовольствій, онъ желалъ вознаградить ихъ за это и не пропускалъ случая доставлять имъ всевозможныя маленькія развлеченія, доступныя въ нашей глуши. Онъ пріѣзжалъ обыкновенно по утрамъ, когда сына моего и меня не было дома, и оставался въ семьѣ по цѣлымъ часамъ, забавляя ихъ разсказами о Лондонѣ, который былъ ему досконально извѣстенъ. Онъ повторялъ имъ всѣ слухи и замѣчанія, носившіеся въ атмосферѣ театровъ, и наизусть зналъ всѣ остроты и каламбуры высшаго свѣта, прежде чѣмъ они попадали въ сборники. Въ промежутки между разговорами онъ училъ моихъ дочерей играть въ пикетъ, а двухъ меньшихъ мальчиковъ драться на кулачкахъ, говоря, что такъ они лучше съумѣютъ постоять за себя. Но надежда имѣть его своимъ зятемъ въ значительной степени ослѣпляла насъ насчетъ его недостатковъ. Жена моя потратила-таки не мало хлопотъ, чтобы поймать этого жениха, или — выражаясь деликатнѣе — употребила всѣ старанія, чтобы выставить свою дочку съ наилучшей стороны. Если печенье къ чаю выходило легкое и разсыпчатое — это оттого, что его замѣсила Оливія; когда наливка была особенно удачна — оказывалось, что сама Оливія выбирала для нея смородину; а пикули были оттого такъ зелены, что приготовлялись ея пальчиками; а если пуддингъ былъ такъ вкусенъ, то это потому, что мать послушалась ея совѣтовъ касательно его состава. Иногда бѣдняжка жена моя начинала увѣрять сквайра, что Оливія ростомъ какъ разъ будетъ ему подъ пару и заставляла ихъ становиться рядомъ, чтобы посмотрѣть, который выше. Всѣ эти хитрости, которыя она считала очень тонкими и осторожными, тогда какъ онѣ всѣмъ бросались въ глаза, доставляли большое удовольствіе нашему благодѣтелю; онъ всякій день являлъ новыя доказательства своей страсти и хотя еще не заговаривалъ о женитьбѣ, но, по нашему мнѣнію, все къ тому и велъ. Его медлительность въ этомъ отношеніи мы приписывали то природной застѣнчивости, потому что онъ опасается сдѣлать неугодное своему дядюшкѣ. Вскорѣ, однакожъ, случилось такое обстоятельство, которое не дозволяло долѣе сомнѣваться въ томъ, что онъ желаетъ вступить въ ваше семейство: въ глазахъ моей жены оно было даже равносильно формальному обѣщанію жениться.
Жена моя и дочери были въ гостяхъ у сосѣда Флемборо и тамъ оказалось, что по окрестностямъ ходитъ странствующій живописецъ, который сдѣлалъ портреты со всего семейства по пятнадцати шиллинговъ за штуку. Такъ какъ между семьей сосѣда Флемборо и нашей издавна существовало нѣкоторое соперничество по части изящнаго вкуса, такое явное преимущество всполошило всѣхъ моихъ, и что я ни говорилъ (а я пытался говорить многое), онѣ все-таки рѣшили, что и намъ необходимо снимать съ себя портреты. Поэтому, какъ только пригласили живописца (что же я могъ тутъ подѣлать?), мы приступили къ обсужденію того, какъ бы получше доказать превосходство нашего вкуса въ выборѣ позъ и обстановки. Семейство сосѣда состояло изъ семи человѣкъ, и всѣ семеро изобразили себя съ апельсиномъ въ рукѣ: на что же это похоже? Безвкусно, однообразно, никакой композиціи нѣтъ? Намъ хотѣлось чего нибудь въ блестящемъ стилѣ, и послѣ долгихъ пререканій мы пришли къ единодушному соглашенію, чтобы помѣститься всѣмъ на одной большой исторической фамильной картинѣ. Оно и дешевле, потому что на всѣхъ закажемъ одну раму, и не въ примѣръ благороднѣе, такъ какъ нынче всѣ сколько нибудь образованныя семейства снимаютъ свои портреты именно такимъ образомъ. Мы никакъ не могли припомнить ни одного историческаго сюжета, подходящаго къ нашему случаю, и потому порѣшили, что каждый изъ насъ будетъ изображать, что нибудь самостоятельное. Моя жена пожелала явиться на картинѣ въ видѣ Венеры и просила живописца не поскупиться на изображеніе брилліантовъ на ея лифѣ и въ волосахъ. Двое малютокъ расположились близь нея въ видѣ купидоновъ, я же въ полномъ облаченіи и съ повязкою черезъ плечо подавалъ ей свои книги — богословскіе споры съ Уистономъ. Оливію представили амазонкою: она сидѣла на грудѣ цвѣтовъ въ зеленомъ платьѣ, богато расшитомъ золотомъ, и съ хлыстомъ въ рукѣ. Софія предстала пастушкою, и вокругъ нея столько овечекъ, сколько живописецъ согласился написать безъ увеличенія платы; а Моисей, великолѣпно разряженый, просилъ придѣлать ему еще и шляпу съ бѣлымъ перомъ.
Все это до того понравилось сквайру, что онъ непремѣнно пожелалъ, чтобы и его приняли на фамильную картину, и просилъ написать его въ видѣ Александра Македонскаго у ногъ Оливіи. Мы поняли это какъ намекъ на то, что онъ желаетъ собственно вступить въ наше семейство, и нашли невозможнымъ отказать ему въ этомъ. Живописецъ опять принялся за работу, и такъ какъ онъ трудился очень быстро и прилежно, то менѣе чѣмъ въ четверо сутокъ все было готово. Картина вышла огромная, и надо сознаться, что красокъ онъ не пожалѣлъ, за что жена моя не могла имъ нахвалиться. Всѣ мы были до крайности довольны его работой; но тутъ вдругъ представилось неожиданное затрудненіе, о которомъ никто и не подумалъ, покуда картина не была окончена: она оказалась такъ велика, что ее негдѣ было повѣсить у насъ въ домѣ. Какъ могли мы не обратить вниманія на такое существенное обстоятельство — я и самъ не знаю; но фактъ на лицо, и, сознавъ его, мы страшно разогорчились. И такъ, эта картина, которая должна была льстить нашему самолюбію, вмѣсто того оставалась прислоненною къ кухонной стѣнѣ, куда художникъ поставилъ ее съ самаго начала и тутъ же рисовалъ: ни въ одну дверь не оказалось возможнымъ протащить ее, и всѣ сосѣди надъ нами подшучивали. Одинъ сравнилъ ее со шлюпкою Робинзона Крузе, слишкомъ длинной для употребленія; другой находилъ, что она больше похожа на клубокъ нитокъ, попавшій въ бутылку; иные придумывали, какъ бы ее вытащить, а другіе только дивились, какимъ образомъ мы ее протолкали въ кухню.
