Менделе Мойхер-Сфорим - Путешествие Вениамина Третьего
— Тьфу, тьфу, тьфу! — послушно трижды сплюнул Сендерл и стал рассказывать свой сон: — Снилось мне, будто иду это я по улице и забрел куда-то далеко-далеко. Вдруг меня хватают сзади, бросают в мешок и несут-несут куда-то… Наконец принесли. Чувствую, кто-то развязывает мешок и закатывает мне оплеуху, да такую, что у меня сразу два зуба вылетело. «Это тебе покамест в задаток, — слышу я, — окончательный расчет будет потом!» Подымаю глаза — передо мною жена в повойнике, страшно сердитая, — глаза горят, изо рта пена брызжет. «Погоди-ка, погоди, сокровище мое! — шипит она усмехаясь. — Пойду принесу кочергу, тогда покажу тебе, сколь велик наш бог!» Только она пошла за кочергой, а я шмыг — и давай бог ноги! Бегу, бегу, прибегаю в какую-то корчму. В корчме темно, под ногами скользко, кругом ни души. Ложусь в уголке, глаза закрыл и сплю. И вот является мне во сне дедушка, реб Сендерл, царство ему небесное, грустный такой, с заплаканными глазами, и говорит: «Сендерл, дитя мое, не спи! Вставай, Сендерл, вставай! Беги отсюда, беги куда глаза глядят! Ты в опасности!» Хочу приподняться, но не могу с места двинуться, будто держат меня. Хватаюсь за голову, а на голове у меня бабий платок. Эге, оказывается, я вовсе не Сендерл, а, с позволения сказать, женщина, баба. Бороды и следа нет. На мне какая-то юбка, а живот болит, прямо невмоготу! «Ничего! — говорит кто-то. — Первые роды всегда чуточку трудноваты…» — «Ой, дяденька, дяденька, — кричу я не переставая, — ведь это мне не по силам! Мне дурно!» — «Затрещина по затылку в таких случаях очень помогает! Это сразу же приводит в чувство, — говорит дяденька и тут же начинает меня колотить. — Вот тебе за прошлое, и за настоящее, и за будущее!» — приговаривает он и вдруг исчезает. Ох, горе мое! Лежу это я, лежу, наконец, с божьей помощью, приподымаюсь и вскакиваю. Подбегаю к дверям — двери заперты. Стучу, стучу — напрасный труд! Вдруг двери сами распахиваются. Только я ногу на порог занес, как схватили меня разбойники и поволокли в какую-то пещеру. Выхватили нож, хотят зарезать. Подносят нож к горлу, но тут я как закричу: «Хоть помолиться дайте перед смертью!» Вот и весь мой сон, К добру ли это, Вениамин?
— Сплюнь, Сендерл, еще три раза, — посоветовал Вениамин, — и выкинь из головы свой сон. А если хочешь, вставай: уже день. Почитай псалмы.
Сендерл со вздохом поднялся и пошел умываться. Затем надел свой халат, достал Псалтырь в переводе на еврейский язык и, открыв псалом десятый, на котором остановился раньше, принялся читать с грустным напевом:
Зачем, о боже, в этот скорбный часТы милостью своей обходишь нас?
Напев стал еще печальнее и трогательней при чтении следующих стихов:
Злодей, коварные бросая взгляды,На честный люд взирает из засады.Он хищных глаз не сводит с бедняка,Вот-вот беднягу сцапает рука.За жертвою своей следит украдкой,—У хищника звериная повадка.Помедлил горемыка и… бросок,И в лапах зверя лакомый кусок.
Когда Сендерл кончил читать Псалтырь, было уже совсем светло. Постояльцы встали. На столе клокотал большой самовар, все пили чай. Вениамину и Сендерлу налили по стаканчику горячего. Они подкрепились и повеселели.
Помещение, еще недавно служившее спальней, а затем чайной, сразу превратилось в молельню. Постояльцы закатали рукава и, обнажив руки — закопченные, гладкие, тощие, жирные, смуглые, белые, темные, всех оттенков и видов, — надели филактерии и талесы и начали молиться.
Наши благочестивые странноприимцы молились горячо, с ужимочками, с гримасами, с кривляньем, поджимая губы, как подобает истинным страдальцам и ревнителям веры. С господом богом они вели душевный разговор, называя его «Отец родной!», «Батюшка!». Молились, делая затяжные паузы, дольше всех. Помолившись, они налили себе по рюмочке. Сперва пригубили и почмокали. На носу у них выступили ярко-красные смородинки. Затем обратились к молящимся: «Лехаим! Лехаим!» Пожелали: «Да смилуется наконец всевышний над многострадальным народом израильским!» Закатили при этом глаза и, тихо вздохнув, опрокинули наконец рюмки. Ясно было, что это люди не простые, а богобоязненные, благочестивые, спасающие душу.
Между тем один из этих благочестивых ушел куда-то в город и задержался там часа на два. Когда он вернулся, приятель заглянул ему в сиявшее довольством лицо, и оба чему-то обрадовались. Они велели накрывать на стол и, прежде чем помыть руки перед едой, тщательно осмотрели кружку, как и полагается набожным евреям, затем пригласили и наших путешественников мыть руки и перекусить вместе с ними. За столом они были очень оживлены, расхваливали хозяйку за вкусные блюда и всячески выражали ей свое расположение. Пустились в общие разговоры, стали толковать о судьбах еврейского народа, о том, что пора ему наконец по-настоящему воспрянуть. Почему, за что такой народ, такой замечательный народ обречен на муки? Стали расхваливать евреев, восторгаться и превозносить их сметливость и проницательность.
— Чего только не умеет еврей! Все, чем гордится мир — телеграф, железная дорога и прочее и прочее, — все это давным-давно было известно евреям! Но все это пустяки! Главное в другом, главное в изюминке, в еврейской изюминке, — вот в чем вся сила!
Они обрушились на фармазонов, поносили новоявленных ученых, проклинали их, а вместе с ними и богопротивные школы, в которых еврейским детям внушают вольнодумство, где сидят они с непокрытыми головами!
— Скоро настанет время, когда знаток Мишны[35] будет на вес золота, а писцу, составителю прошений, будет грош цена! А то ведь до чего дожили! Хороши времена, нечего сказать!
В таком духе шла беседа. Потом завели разговор о путешествии наших героев.
— Желаем вам, — сказали они, — чтобы господь бог оказал вам свою милость и помог исполнить все, чего мы от вас ждем.
Вениамин был на седьмом небе от такого пожелания. К тому же он был, как говорится, слегка навеселе. Он разошелся и понес бог весть что.
— Знаете, реб Вениамин, реб Сендерл, — сказали гостеприимные хозяева, вставая из-за стола, — будем придерживаться наших простецких стародавних обычаев по примеру отцов наших. Давайте после дороги в баню сходим, косточки распарим. Вы сможете там и остричься и побриться — совсем другими людьми станете. А после бани примемся за свои дела. Право же, это будет лучше. Быть может, это не так уж по-современному и нынешним безбожникам покажется не ахти как хорошо, но мы люди не шибко ученые и будем вести себя так же, как и наши деды в старину.
Еврей никогда не отказывается от бани. Баня для еврея во сто крат привлекательнее, чем шинок для пьяницы, чем ручей для гусей и уток. Удовольствие, которое испытывает в бане еврей, вряд ли кому-нибудь другому понятно. Баня тесно соприкасается с религией еврея, с его внутренними переживаниями, с его семейной жизнью. Еврейская душа с места не двинется, ее не у просишь, не умолишь сойти с небес и влезть в материнскую утробу, пока не соблазнишь ее баней. Баня — главное агентство, центральная посредническая контора между небом и землей. Еще до рождения еврея, еще до того, как в нем забьется жизнь, о нем уже знают в этой конторе все — от банщика и банщицы до мозольного оператора и парильщицы. Добавочную душу[36] в субботу и в праздник еврей не почувствует в себе, пока не вымоется в бане. Без бани он какой-то заскорузлый, несвежий. Взгляните на еврея в пятницу, когда он пришел из бани, — он цветет, он помолодел на несколько лет, глаза у него искрятся, все чувства его обострены. Запах фаршированной рыбы и тушеной моркови благовонным фимиамом бьет в нос. Он нюхает, шмыгает и испытывает блаженство. Душа ликует, заливается соловьем, поет «Песнь песней», распаляется, и человек, преображенный, уносится в какой-то иной мир.
В баню еврей приходит, как на родину, как в свободную страну, где все равноправны, где он наравне со всеми свободно может достигнуть высшей ступени — забраться на верхний полок и взбодрить свою горемычную душу, хоть на часок расправить кости и скинуть с плеч обузу своих невзгод и тягот. Вот что значит баня для еврея!
Понятно поэтому, что предложение сходить в баню пришлось нашим путешественникам как нельзя больше по душе. Спустя несколько минут они без дальних сборов уже шли вместе со своими благонравными покровителями.
Вениамин и Сендерл представляли себе баню такой, какой она обычно бывает в еврейских местечках, — нелепым строением, мрачным, замызганным, где-нибудь на окраине, в овраге, так что добраться до нее можно только с трудом по узеньким трухлявым мосткам. Когда же наших путешественников привели к красивому трехэтажному зданию в центре города и сказали: «Вот она, баня», — они широко раскрыли глаза от изумления.
— Эх вы! — посмеивались над ними их благодетели. — Вот войдем туда внутрь, там вы увидите кое-что получше.
