Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Да, — настаивала она. — Эта ненависть — это просто ваша молодость. Неуравновешенность.
— Так как же тогда?!
— Ты хочешь спросить «зачем»? — Она горько засмеялась. — Тебе были нужны вера и сила... Большое мужество и уверенность. Твердость. Мальчик мой, дорогой, — она ласкала его волосы, ты дай мне слово... Тебе не надо больше никогда быть со мной.
— Когда? — наконец, под страшное падение сердца, поверил он. В его голосе жило холодное отчаяние.
— Скоро, — смилостивилась она. — Я скажу тебе.
— И ты могла?..
— Бог мой. Это так мало.
— А изувеченная жизнь?
— Я не собираюсь ее предлагать кому-либо еще... И потом, кто мне ее дал?
Он поверил: переубедить ее нельзя.
— Будь мужчиной, — тихо произнесла она. — Рядом или далеко — я всегда буду помнить тебя и следить за тобой. Едва только тебе будет вот так и никого не будет рядом — я приду. Я даю тебе слово, первый мой и последний.
Он сел, опираясь на одну руку, и начал смотреть в ночь за окном. Он молчал, хотя ему было плохо. Но он стал другим за эти несколько часов. Он не знал, что это качества настоящего мужчины. Но он теперь ни за что не согласился бы страдать на глазах у других. Он знал, что он никогда в жизни не заплачет, кроме как по безвозвратной утрате, которая есть смерть. Просто будто бы разучился. Знал, что никогда не выйдет из себя, убеждая твердую решимость. Ни за что не согласился бы упрашивать, так как это унижает.
Под его болью жило уважение к словам такой женщины. Она не лжет.
Алесь смотрел в ночной парк, где замирали в трелях последние соловьи.
Была боль и было мужественное примирение. Все равно, все равно звезды стали звездами, мир — миром, а человек -— человеком.
И он вдруг полной грудью, расширенными глазами, всем сердцем, мощно стучащем в груди, ощутил великую даже в страданиях гармонию того, что жило, пело и двигалось на земле...
...На всей земле, и всего, что есть на земле.
Он повернулся к женщине и, опершись на кулаки так, что они были возле самых ее тонких плеч, сверху смотрел на нее. Долго.
— Иди ко мне, — тихо прошептала она.
И он, в молчании, почти угрожающе опустился в ее объятия.
VI
На Днепре стоял сильный паводок. Выше Суходола большая река разлилась на двенадцать верст. Солнце играло в ней, и рядом с этим мощным сиянием мизерными казались блики монастырских куполов на том берегу.
На вспаханных огородах земля была черной, лоснящейся на отвалах, и ослепительно белые яблони стояли на черном, как невесты. Вот-вот должна была зацвести сирень.
Золотыми подкрыльями трепетали на коньках и возле скворечен прошлогодние скворцы. Это была их первая настоящая весна.
И городок, и деревни вокруг, если влезть на конек высокой кровли, ближе к скворцам, казались букетами снежных цветов. И только наметанный глаз видел серый цвет в этом белом разливе. Так как это было цветение.
Грязновато-белое от тычинок цветение яблоневых садов.
На разливе, среди могущественных дубов, стоявших по пояс в воде, приткнулись друг к другу несколько челнов.
На верхушке одного из зеленых богатырей шевелился маленький отсюда человечек, головастый Левон Кохно.
Его старшие братья — широколицый добродушный Петрок, белесый, даже седой, Иван, тонкий и ловкий, как вьюн, Ципрук и ворчливый телепень Макар — сидели в одном их челнов. Различные и похожие. С большими иконописными глазами. Губы розовые, носы с легкой горбинкой.
Другой челн — другие и люди. На корме сидел Ципрук Лопата из Озерища, глава большого рода из сыновей, дочерей и сдольников. Огромный, как медведь, угрюмый, глазки маленькие, сонные. Рассматривал весло, словно ничего интереснее не могло быть. В его лодке, между мокрых сетей, рыбы и стёбел, на ядовито-зеленом от воды сене сидели три сына — смотрели на отца, чтобы знать, что делать.
Старший, Юльян, держал на коленях — как отец весло — кремниевое ружье с граненым стволом и темным пудовым прикладом. По прикладу вилась врезанная в древесину и расплющенная молотком медная проволока. Для украшения... Ширококостное лицо Юльяна с очень широким, но красивым ртом и сильными челюстями было бледным.
Перед ним сидел второй сын, Автух. Чистенькая белая сорочка. На ней — тулуп без рукав, овчиной наружу. Белые длинные волосы спутались, падают клоками чуть не до плеч и прикрывают лоб. От этого за версту несло беспорядочной свободной силой. Выпуклая, как бочечка, грудь, толстые руки. А лицо худое, хоть и ширококостное, и все в мускулах возле челюстей, рта и щек.
Казалось, однако, что он немного более незлобивый и добродушный, нежели братья. Да этому и удивляться не приходилось, принимая во внимание его силу. Несколько минут назад он взял было и плюнул в воду. Ципрук толкнул его в грудь суховатым острым кулаком: «Ты что, батьке в глаза?!» Автух только губы вытер, забормотал: «Чего ты, чего?..» Ципрук посмотрел на него с угрозой: «Н-ну». И Автух послушно склонился и глотнул, не желая, немного мутной днепровской воды.
В носу лодки лежал, опершись локтями на мокрое стебло, млад- ший из присутствующих Лопат — Янук. Волосы тоже спутаны, рот тоже большой и жестокий. А глаза — больше, нежели у всех братьев, задумчивые, немного жестокие.
Андрей и Кондрат Когуты с третьего челна смотрели на Янука настороженно и немного иронически. Помнили, что это из-за него Галинка Кохно вынуждена была когда-то проситься в челн Андрея. И еще знали, что рано или поздно, а им с Януком придется столкнуться.
В четвертом челне, приткнувшемся к самому дубу, сидели мельник Гринь Покивач и возмужавший за эти годы, весь словно битый сивером и солнцем Корчак. Белесые волосы выцвели, угрюмые черные глаза смотрели пронзительно. Под грязноватой белой свиткой, за красным поясом, были два пистолета и длинный, дюйма на четыре длиннее, нежели у всех, корд.
Покивач в корме держал весло, не сводя глаз с парня на верхушке дуба. Пронзительных, желто-янтарных, будто у пойманного коршуна, глаз. Сухое, почти безбородое лицо с редкими усами словно еще более подсохло от настороженности и ожидания. Возле его ног лежали два ружья, прикрытые свиткой.
— Отъехавший от вас — это кто? — спросил Корчак.
— Загорский молодой, — ответил Андрей.
— Гм. — Корчак прищурил глаза. — А с ним?
— Кирдун Халява.
— Жаль,
