Коммунисты - Луи Арагон
Денщики и повара ютились на задворках вместе с писарями батальонной канцелярии, для которой отвели большую полупустую комнату; в окна видно было, как там корпят над бумагами. Иногда мимо, по дороге, проходили солдаты с лопатой на плече — из местечка на земляные работы или обратно в местечко. Слышалась команда: «В ногу! Левой, левой! А ну, запевай!» Была только одна песня, которую знали все: «У моей блондинки». И Ксавье де Сиври уверял, что эту песню сочинил еще Людовик XIII; при этом Сиври чистил себе ногти, — этот франт вечно занимался маникюром. Сиври, бросьте вы чистить ногти! Слушаюсь, господин майор! Ксавье де Сиври то и дело одергивали, потому что он был другого круга. И ещe он постоянно приглаживал щеточкой свои усы, какой-то жалкий намек на усы! Кто это повел людей на земляные работы? Кажется, сержант Эскартефиг, господни майор. Эскартефиг? Ах, да, знаю. Образцовый сержант. Грубоват немного, но молодчага. Хорош!
— В нашей части таких здоровяков не много, господин майор, — заметил доктор Марьежуль. — Если бы вы их видали, как я, нагишом… ужас! И откуда только понабирали таких унтеров? Кривоногие заморыши! На медицинских осмотрах я сделал следующее наблюдение: если у парня какой-нибудь изъян в телосложении — куриная грудь, пупочная грыжа, хроническая экзема, — это уж непременно кто-нибудь из младшего командного состава. Я даже держал пари и всегда угадывал, право!
Да, надо прямо сказать, контингент у них в полку не из молодых. Наплуз уныло вздыхал. Слабое утешение, что по сравнению с батальоном Мюллера у него, майора Наплуза, прямо орлы, Мюллер… Подумаешь! Что он такое? Тупица. А какой хам! Ксавье де Сиври радовался, что не попал под его начало. В батальоне Мюллера одна неприятность за другой. Хорошо, что он стоит в шести километрах от Мюльсьена. Недавно вечером у Мюллера пели «Интернационал». Да, да, «Интернационал». Это при его-то взглядах! Если б такая штука случилась в Ферте-Гомбо, у Блезена, это еще можно было бы понять!.. Перестаньте глупости говорить, доктор! Но Марьежуль только посмеивался.
Хорошо еще, что Ксавье де Сиври не упекли к капитану Блезену, — хотя там можно было бы преспокойно играть в шахматы с лейтенантом Барбентаном, никто бы слова не сказал. Но в той роте каждый день инциденты политического характера, и раз от разу все острее да острее… И потом, какое ему дело до Барбентана, с ним еще впутаешься в историю.
В одном вопросе все были вполне согласны — полковник! Его дружно ненавидели, ненавидели всей душой. И майор Мюллер, и Наплуз, и все офицеры, и солдаты. Солдаты даже презирали его, а это еще хуже — и упрекнуть-то их за это нельзя. Старый хрыч! Уж одна фамилия чего стоит — Авуан. Подумайте только — полковник Авуан!.. — Вы еще не слышали последний анекдот об Авуане? — развертывая салфетку, спрашивал помощник командира батальона капитан Бозир.
У Бозира череп, как груша, физиономия — цвета оберточной бумаги, вся изрезанная морщинами; к обеду он почти всегда приходил с запозданием, когда «хозяин» столовой, доктор Марьежуль, уже поднимался с кресла и говорил: «Господин майор, господа офицеры, прошу к столу». Хорошо известно, что в батальоне вся работа лежит на Бозире. — Ну-с, так вот, — начинал Бозир, — нынче утром полковник Авуан вызвал к себе нашу интендантскую крысу и отдал распоряжение… — Ксавье де Сиври хохочет. Молод, ему все равно над кем, лишь бы посмеяться.
Офицерская столовая — узкая, длинная комната с высоким потолком, в окна вливается сумрачный, туманный свет. Холодно, сыро. В камине горит огонь, но дрова приходится экономить. За столом прислуживает Дебов, денщик капитана Местра. Он вносит тушеную телятину и мимоходом дает пинка рыжему псу, который всегда норовит прошмыгнуть в столовую. — Оставь собаку в покое! — кричит чувствительный де Сиври. Местр вступается за своего денщика: — Что же, по-вашему, всех деревенских дворняжек приглашать к завтраку? — Молокосос Сиври в глазах сотрапезников всегда и во всем виноват, потому что у него смешные белесые усики, потому что его родственник — директор банка, у него свой автомобиль, смеется он невпопад, делает все, что ни попросят, да еще носит такие сапоги, о каких мечтает Готие. А кроме того, как младшему среди офицеров, ему положено быть хозяином столовой, но ввиду всеобщего недоверия эту деликатную обязанность пришлось возложить на доктора. Лейтенант Готие ворчит: — Опять телятина! Не очень-то вы изобретательны по части меню, доктор! — Я беру то, что мне дают на базе. Впрочем, надо сказать, этот теленочек — перестарок…
Вот уж верно сказано!..
* * *
Мюльсьен лежит в котловине, и в нее скатываются все туманы. Тут живут как будто под непросыхающим компрессом. Местечко вытянулось вдоль большой дороги, которая вьется у подножья холмов, прижимается к ним, но не решается на них взобраться. Вверху, по склонам, — пашни, и к ним ведут узкие дорожки меж живых кустов изгородей, а внизу до другого края котловины, где длинная прямая линия тополей отмечает берег канала, раскинулись луга, местами еще зеленые — тут всегда сыро. Направо дорога ведет к майору Мюллеру, налево — к третьей роте, которой командует капитан Бальпетре. Третья рота недурно устроилась в помещичьей усадьбе, — оттого их не часто увидишь в Мюльсьене. Называется усадьба Мальмор. Говорят, у них там есть чудной лейтенант. Ну да, из этих самых… Как его фамилия-то? Гайяр? Но всякий сброд главным образом у Блезена, и Ферте-Гомбо. Туда надо идти сначала по направлению к Мальмору, а за деревней сразу же свернуть налево, на проселок.
Удивительно вот что — здесь все как будто нарочно приготовлено для стоянки воинской части. Как будто это местечко испокон веков ждало, что придут, захватят его, оккупируют. Первая рота, штаб батальона, нестроевая рота и все службы разместились тут так естественно, словно и не были чужеродным телом. Наоборот, лишними выглядели штатские, и они как будто старались стушеваться, чтобы им простили дерзость их присутствия. Темные, вылинявшие цвета их одежды сливались с тонами домов, земли, каменных колодцев. Женщины в черных порыжелых платьях, в застиранных, заштопанных широких кофтах, мужчины… да мужчин-то и нет или почти нет. Всех мужчин призывного возраста мобилизовали. Дома остались только женщины-кабатчицы да хозяйки, до
