Коммунисты - Луи Арагон
Солдаты…
Странные солдаты, странный полк. Не будь на каждом темносинего берета да белой нарукавной повязки с круглым клеймом, вроде печати, которая ставится на запродажной, никто бы и не подумал, что это солдаты. Все ходят в штатском и, должно быть, выбрали из своего гардероба, что похуже. Одеть их не во что. Может быть, плохо подсчитали, сколько будет солдат? Очень возможно. Вообще-то создавалось впечатление, что их слишком много и начальство не знает, что с ними делать. Недавно всем выдали верхние рубашки цвета хаки, это все-таки придает некоторое единообразие толпе людей в пиджаках. Подходит зима, а прислали всего несколько шинелей. Правда, к ним еще добавили пальто, реквизированные на складах большого магазина готового платья, — шикарные пальто, на подкладке из дешевого шелка, — пока новая, блестит, как зеркало; а из-под этих новеньких пальто выглядывают обтрепанные брюки с бахромой внизу. Но хуже всего обувь. В сентябре все получили так называемые «выходные» башмаки, то есть низкие ботинки на шнурках, какие продаются у Дрессуара по девяносто франков. Но в этих «выходных» башмаках приходится шагать по грязи и на ученье, и на работы, а потому картонные подметки в плачевном состоянии. Один только полковник как будто ничего этого не замечает. Он воображает, что командует настоящим полком.
Людской состав самый разношерстный. Низенькие и высокие, тощие и толстые. Волосы всех мастей. А лица всегда точно спросонья. Все какие-то растрепанные, неряшливые, ошалелые от окриков сержанта. Как ни стараются изобретать для них работу потруднее, всех не удается занять, всегда кто-нибудь слоняется без дела или уползает, как улитка в раковину, в деревенские дома, в амбары и укладывается там спать на тощие соломенные тюфяки, завернувшись в одеяла тараканьего цвета. То и дело натыкаешься на какого-нибудь здоровенного детину, он от скуки вырезает палку и, украшая ее узором из переплетающихся змей, сидит преспокойно на крылечке рядом с девчонкой, которая лущит горох. А по улице бегут посланные с поручениями астматики, останавливаясь на каждом углу, чтобы отдышаться. Преобладающий возраст — от тридцати пяти до сорока девяти лет. Тридцатилетние считаются здесь молоденькими, и уж если их сюда заслали, — значит, у них сердце не в порядке или эмфизема легких, но не в такой стадии, которая дает право на освобождение от военной службы. У других — одышка, ревматизм, или больной желудок, требующий диеты. Но ни одного нет с плоскостопием, — те счастливцы: с плоскостопием в армию не берут.
Офицеры все в мундирах. Должна же быть разница между серой скотинкой и ее повелителями. Некоторые сержанты получили форменные штаны и за свой счет пригнали себе в полковой швальне китель по фигуре. Не пожалели собственных денег на обмундирование, в надежде, что начальственный вид убережет их от дерзости подчиненных, которых они в душе побаиваются… Зато поглядите-ка на аббата из второй роты! Сутана потрепанная, надели на него берет, портупею, дали в руки одну из десяти допотопных винтовок, имеющихся в роте, и поставили па часы перед ротной канцелярией. На его загорелом мужицком лице полнейшая растерянность: что это и как это со мной стряслось?.. Аббат Буссег — другое дело, тот обедает с самим полковником. Но ведь он парижанин, человек образованный, тонкий, и состоит духовником полковника Авуана. К тому же он очень недурно играет на фисгармонии.
Странный полк. Но никак этого не подумаешь, читая приказы полковника Авуана, написанные наполеоновским стилем. («Прилагательные!.. — восклицал Авуан. — Командир должен вести беспощадную войну с прилагательными!..») Когда майор Наплуз приглядывается повнимательнее к своим солдатам — что происходит весьма редко, так как майор предпочитает заниматься другими делами, — он бывает поражен, просто поражен! Какой жалкий конец его военной карьеры!.. — Да и все равно, — говорит он доктору Марьежулю, — если бы даже выдали им обмундирование, ничего бы не переменилось. А впрочем, нет, пожалуй, все переменилось бы!
Что он хочет этим сказать? Доктор Марьежуль хлопает глазами, такими выпученными, что кажется, они вот-вот выскочат из орбит, и ухмыляется. Он-то видел всех этих людей в чем мать родила, так что ему все ясно. Ну, дайте им хоть самые шикарные кожаные краги, разве от этого у них пройдет расширение вен? Но у майора Наплуза совсем не то на уме: его приводит в отчаяние состав подведомственного ему поголовья. Ведь он, Наплуз, командовал зуавами, — да-с, не кем-нибудь, а зуавами! — и вот извольте — такое унижение, дали теперь банду никчемных портняжек! Странный отбор, произведенный скорее по признакам социальным, чем физическим. Всякий сброд: уголовники, евреи — изрядное количество евреев, недавние французы «блюмовского набора», по выражению майора Мюллера, деревенские увальни, как будто свалившиеся с луны, а основной контингент — пренеприятные субъекты из красного пояса Парижа. Самых-то зловредных запрятали в роту Блезена, в Ферте-Гомбо. Марьежуль здорово потешался, читая их послужные списки и характеристики в личных делах, приложенных к плану мобилизации. Документы эти строго секретные. Но главврач допускается к ознакомлению с ними, а так как его это мало интересовало, за дело взялся Марьежуль…
Странный полк… Например, во втором батальоне, которым командовал Наплуз, одна рота — первая рота капитана Блезена — состояла в большинстве из иностранцев — главным образом русских белогвардейцев, а так как в этой роте были испанские добровольцы и рабочие из Сен-Дени, то нередко происходили стычки. Вот несчастный человек этот капитан Блезен! Надо же нести такую ответственность! Да еще у него в роте лейтенантом состоит Барбентан.
Первую роту поставили отдельно, в трех километрах от Мюльсьена, загнали ее в
