Кнут Гамсун - Женщины у колодца
— Потомство, — сказал её муж, излагая свою теорию, что вообще родители должны иметь гораздо меньше значения, нежели дети, — именно дети являются центром, вокруг которого всё движется. Посмотрите, весь сегодняшний вечер родители просидели на скверных скамьях, вдоль голых стен. А между тем, разве они не испытывали огромное наслаждение, глядя на своих детей? Матери вовсе не были разряжены, зато дети были очень хорошо одеты. Некогда и матери их также бывали нарядно одеты, когда сами ещё были дочерьми. Тогда, лет тридцать тому назад, носили необычайно широкие юбки... Смотря на танцующую молодёжь сегодня, я вспоминал старые времена.
— Элегия! — заметил холостой адвокат Фредериксен.
— Да, да, совершенно справедливо, — возразил доктор. Но ему хотелось всё же сказать несколько слов почтмейстеру, который, хотя и считался ничтожным и безвредным человеком, но по существу был очень хорошим. — Вы говорите о потомстве? — сказал доктор, обращаясь к почтмейстеру. — Чего вы хотите этим достигнуть? Разве это такой мир, в котором можно иметь потомство! Как долго проживём мы сами и для какой другой цели мы живём, как не для себя? Будем же пользоваться временем, которое уделено нам, господин почтмейстер. Ведь смерть и так следует за нами по пятам и во всякую минуту может схватить нас. Мы находимся между двумя мельничными жерновами. Некоторые из нас мягки и податливы и позволяют размолоть себя без всякого ропота. А другие извиваются, как вы, господин почтмейстер, поворачивают свою голову назад и боятся за своё лицо. Но через секунду и они бывают размолоты жерновами. Это, должно быть, удивительное чувство, но мы все когда-нибудь испытаем его. Если начнётся снизу, то мы почувствуем, как постепенно, ноги и тело...
Доктор заметил одобрение на лицах своих слушателей, поэтому продолжал дальше шутить, приводя всех в содрогание.
— В конце концов, может быть и остаётся там частица, ещё не размолотая и двигающаяся независимо от других... Ну, разве не всё великолепно, не всё совершенно в этом мире?
Всеобщее молчание.
— Слишком безотрадно думать об этом! — заметил почтмейстер. — Но даже и при таких условиях хорошо всё же оставлять...
— Потомство? — подхватил доктор. — Да ведь и оно тоже будет размолото в свою очередь! Безотрадно, говорите вы? Я не знаю! Что меня касается, то я имею мужество порой ловить себя на том, что прикрываю свою лысину волосами и, следовательно, хочу снова восстановить то, что разрушено временем. Но я плюю на это!
— Да... конечно, — согласился почтмейстер, не желая дальше развивать эту тему.
Но консул подхватил брошенную кость. В самом деле, он не мог остаться в долгу перед таким высокомерием доктора.
— Если не будет никакого потомства, то человечество должно будет исчезнуть, — возразил он доктору.
— Пожалуйста! Это мне безразлично.
— Но ведь как раз вы обязаны спасать людей от смерти! Не так ли?
— Господин консул, господин первый консул! Неужели вы ищете логику у людей, находящихся между двумя жерновами? Скажите мне, где вы видите логику жизни? Где логика управления вселенной?
— Я допускаю, что вы, господин доктор, лично стоите за истребление человечества, но ваше ремесло, ваше жизненное призвание, заключается в том, чтобы помешать этому, чтобы сохранить человечество, — возразил ему консул.
Доктору не хотелось сначала выставлять на показ свою учёность перед малообразованным человеком. Но консул стал таким важным, достиг такой высоты, что доктор увидел себя вынужденным отвечать ему.
— Это, конечно, уже несколько превышает понятие о торговой сделке, не правда ли? — сказал он. — Тут дело идёт уже о целом мировоззрении. Когда врач склоняется над больным, чтобы помочь ему, то он делает это главным образом из сострадания к бедному человечеству.
— Ах, конечно!
— Да, смейтесь. Но, во всяком случае, он тут не спекулирует.
— Однако он получает свои пять крон, — возразил небрежно консул. — Врач такой же, какие все мы. Он спекулирует с пятью кронами, а я с тысячами. В этом вся разница!
Консул, улыбаясь, обвёл глазами всех окружающих и этим усилил общую неловкость. Доктор вынужден был тоже смеяться.
— Ну, вы порядочно-таки разогрели нас, господин почтмейстер, — обратился он к нему.
— Я? — удивился тот.
— Да, со своим потомством.
Тут почтмейстер не мог удержаться.
— Позвольте, милый доктор, — сказал он, — ведь потомство мы всё же должны иметь! Можно говорить, что угодно по поводу мельничных жерновов. Но нашей целью они всё-таки не могут быть!
— Мы носим нашу цель в самих себе. Когда я умру, то умрёт и всё, что меня касается. Вы верите в Бога, господин почтмейстер?
— А во что же мы должны верить? Вы разве не верите?
Доктор покачал головой.
— Никогда не встречал его, — отвечал он. — Думаете ли вы, что он происходит отсюда?
— Ха-ха-ха! — расхохоталась докторша.
— Но какая же это цель, которую мы должны носить в себе? — спросил почтмейстер.
— Каждый старается устроить своё существование как можно лучше. Например, наслаждаться жизнью.
— Жалкая цель, очень близорукая! Однако можно представить себе и другую, более дальновидную цель — это наше вечное продолжение через потомство. Что вы серьёзно думаете об этом? Я полагаю, что до сих пор вы только шутили с нами.
— Вовсе нет.
— Возьмите меня, например. Я здесь, в этом городе, почтмейстер. Одно положение может быть так же хорошо, как и другое. Но какие надежды могут быть у бездетного, когда он умирает? Я не получу удовлетворения, если даже займу более высокое положение. Наоборот, меня радует, ради моих собственных детей, что я не растратил своих дарований. Если я увижу, раньше чем умру, признаки, указывающие, что дети мои должны превзойти меня во всех отношениях, то я, что вполне естественно, буду преисполнен глубокой благодарности к Всевышнему. Я ничего не видел более печального в своей жизни, чем сыновья и дочери великих людей, дети знаменитых родителей. Это такое же печальное зрелище, как и дети, совсем не имеющие родителей. Относительно же меня, слава Богу, не может уже быть сомнений, что мои дети будут стоять выше меня. Да, да, с этой надеждой я умру. С возвышением моих детей, возвышусь и я сам. И это служит мне утешением.
Никто ничего не стал возражать против его теории. Разумеется, это была теория, утешительная для людей, не имевших успеха, достигших лишь очень немногого в своей жизни. Но она не годилась для тех, кто уже занимал высокое положение. О, нет!
— Вы славный человек! — сказал ему ласково доктор.
И консул, который сам по себе был значительным человеком, не только отцом своих детей, и который мог достигнуть ещё большего, так как дорога была перед ним открыта, и он кое-что имел уже в виду — консул тоже захотел сказать что-нибудь приятное. Он ласково кивнул ему головой и проговорил:
— По моему некомпетентному мнению, в ваших словах многое справедливо, господин почтмейстер.
— По вашему мнению? — возразил доктор.
Адвокат Фредериксен, которому надоедал своим разговором Генриксен, обрадовался случаю отделаться от него.
— Мнению, говорите вы! — сказал он. — Ну, да. Мы, холостые и бездетные, можем также иметь своё мнение относительно этого.
И когда он заговорил, то все испугались. Теперь он будет говорить без конца и никто уже не в состоянии будет вставить ни словечка. Консул ускорил свои шаги, распахнул двери дома и пригласил всех войти.
— Во всяком случае, — сказал он, смеясь, — мы должны теперь испытать, не исчезнут ли наши разногласия за стаканом вина?
В тот же самый момент, когда гости вошли в дом, молодой Шельдруп вышел, через кухню, на улицу. Его нисколько не интересовали пустые споры, вроде тех, которые вызвал почтмейстер своими рассуждениями. Никто не имел права осудить за это юношу! В его годы жизнь не представляется загадкой, и летняя ночь принадлежит молодости...
VIII
Пожилые люди обыкновенно ясно запоминают дни и числа прошлых времён. Им нравится хранить в своей памяти всякие мелочи, как будто это что-нибудь важное и когда-нибудь может оказаться полезным для них. Они сохраняют даже газетные вырезки.
И вот, люди услышали звук парового свистка в бухте. Это не был почтовый пароход или небольшое грузовое судно, приходившее в бухту каждую неделю. Свисток услышали в каждом доме и поэтому все жители повылезли на крыши своих домов и стали смотреть в бухту.
— Это «Фиа»! — послышались голоса. — Взгляните, как она разукрашена флагами!
И в тот же момент мысли всех невольно унеслись в прошлое, к тому давно уже прошедшему воскресенью, когда толпа устремилась на набережную. Многие, всплеснув руками, говорили в котором году это было. Они высчитывали по возрасту своих детей. Тогда было настоящее переселение народов, об этом они хорошо помнят. «Фиа» отправлялась в Средиземное море. Теперь она возвращается после долгих, долгих странствований по далёким морям. Какое чувство гордости должно переполнять в эту минуту сердца многих, ожидающих парохода на набережной.
