Том 3. Верноподданный; Бедные - Генрих Манн
Они пошли прочь.
— Ну и задал же ты им, — сказала Лени. — Да и я тоже. Ты видел меня? — Она лихорадочно рассмеялась. — Это было самое лучшее за весь день. — Лени даже захлопала в ладоши. — Это стоило пережить хоть раз, если даже выбросят вон.
Они долго шли в пыли, окутанные багровой дымкой, и все нерешительнее замедляли шаг. Наконец Лени сказала:
— Ты молчишь. Как ты устал! А я-то…
Приподняв до колен узкую шелковую юбку и повиснув на его руке, она едва плелась.
— Дай я понесу тебя, — предложил брат.
— Кажется, вокруг всего света плясала я сегодня… — пролепетала она, когда он поднял ее на руки. Издали донесся шум, провыл клаксон, и мимо них промчалась машина, которая перед тем доставила их на виллу. Она быстро исчезла в облаке пыли. Было ли это на самом деле, или только почудилось?
А среди пыли бредет рабочий Бальрих и несет сестру, ее отяжелевшие руки обвили его шею, и, засыпая, она шепчет брату:
— Карл, родной мой, ничто не спасет нас! Нам все равно погибать.
Праздник в Гаузенфельде продолжался уже при огнях. По пустынным лестницам их корпуса Бальрих незаметно пронес Лени и за перегородкой опустил ее на кровать. Она вздохнула во сне. Он не решался снять туфли с ее ног, плясавших сегодня «вокруг всего света». Но на их запыленной коже остался след его губ.
В дверях стояла Тильда, как всегда, она кралась за ним, как всегда, молила. В его ушах еще звучали слова сестры: «Нам все равно погибать», и он обнял Тильду.
— Разве ты любишь меня? — спросила Тильда.
— Да.
И они вышли в ночь. Из-за туч пробился мягкий свет луны.
VI
Не уходи!
Что делать? Считать себя уволенным? Едва ли! Пусть даже Геслинг решил вычеркнуть из памяти письмо отца и плюнуть на все угрозы, — остаются же еще рабочие. «А они не за хозяина, они за меня. И то, что я им обещаю, этого он дать не может».
Только наутро Бальрих, наконец, успокоился и хотел было приняться за работу, но тут в дверях показался адвокат Бук. Бальрих даже не встал.
— Я вижу, вы удивлены, — сказал Бук и сел на кровать. — Напрасно вы удивляетесь. Я всегда говорил вам, что не рожден быть мучеником.
Он сидел, развалившись, с развязностью старого бонвивана, явившегося к молодому. Бальрих держался натянуто.
— Ваш образ действий мне претит, — сказал он.
Бук мягко возразил:
— Но вы знаете о нем только с моих слов.
— Что толку — знать! Вы должны стать лучше! — оказал рабочий, а у гостя, который хотел улыбнуться, вдруг пропала охота. Потупив глаза, он вполголоса проговорил:
— Я хотел сказать вам, было бы разумно, если бы вы немедленно уехали отсюда, и со всей вашей родней.
— Благодарю за совет. Я сам все обдумал. Что он может сделать со мной? Стачка ему обеспечена, если не кое-что похуже.
Бук покачал головой, но как-то с опаской, будто за ним подглядывали.
— Геслинг что-то задумал, — сказал он вполголоса и посматривая на дверь, — он сумеет одурачить рабочих, хотя бы на ближайшее время. Но ваш час еще пробьет. И даже очень скоро. Стоит рабочим пронюхать ту пакость, которую он им готовит. А пока вам остается только стратегическое отступление.
Бальрих, насупившись, долго рассматривал гостя.
— А кто мне поручится, — сказал он, наконец, с многозначительными паузами, — что не директор подослал вас ко мне?
Бук опустил глаза, некоторое время созерцая свои колени, потом вздохнул и поднялся.
— Ну, ничего не поделаешь. — Он направился к выходу.
Однако Бальрих вернул его.
— Нет, я не считаю вас способным на это. — И резко добавил: — Значит, я должен убраться сам, покуда меня не выгнали?
— И со всей вашей родней, — добавил Бук. — Геслинг уже вчера потребовал, чтобы ему назвали всех ваших родственников, ваших двух братьев, обеих сестер, зятя с семьей и стариков — Динкля и Геллерта. Исключение сделано только для родных вашего свояка.
— Для Польстеров? Верно, ради инспектора Зальцмана, с которым она сейчас путается?
— Вот видите, как награждается добродетель, — заметил Бук, впадая в шутливый тон, но тут же прервал себя: — Всем вам надо жить, а это будет трудновато, особенно если вы будете учиться. На меня вы, к сожалению, уже не сможете рассчитывать.
— Я далек от этого, — пробормотал Бальрих.
Но Бук не преминул тут же заявить, что отныне будет лишен возможности тайком от Геслинга помогать ему.
— Ведь моя трусость вам известна, — в заключение насмешливо сказал адвокат и удалился.
Бальрих подумал: «Ему, верно, и в голову не пришло, что его могли здесь увидеть». Затем разбудил младших братьев: пусть собираются; потом отправился к Динклям:
— Мы уволены, надо уходить отсюда.
Малли заплакала навзрыд.
Динкль грозно выставил вперед ногу и заявил:
— Это мы еще посмотрим!
— Где Лени? — спросил брат. С первых же слов, сказанных Буком, Бальриха мучила только одна мысль: «Что будет с Лени?» Она еще спала. Он вздохнул с облегчением, как будто Лени могла уже узнать о случившемся и сделать то, чего он так боялся, — боялся, больше всего на свете.
Что касается Динкля, то он был глубоко уверен в правоте своего дела. Пусть Геслинг еще какое-то время издевается над нами, так или иначе его время прошло и Гаузенфельд станет нашим. А то, что он выгоняет нас на улицу, только показывает, как он напуган.
Старик Геллерт, который тоже оказался здесь, неожиданно для всех вел себя с необычайной уверенностью. Он взялся выхлопотать у Клинкорума пристанище для всех. Ведь Клинкорум ненавидит Геслинга!
Геллерт оказался прав. Учитель разрешил всем поселиться в подвальном этаже, а своему ученику Бальриху даже отвел каморку в первом.
Переселение происходило как раз в то время, когда рабочие шли на фабрику. Уволенных окружили, и тем пришлось остановиться со своими тележками среди дороги, огибавшей луг. Карусель была уже разобрана. Динкль, подняв руку, воскликнул:
— Мы кочуем, как цыгане, товарищи, но что наше, то наше, и скоро кто-то другой станет цыганом!
Все угрюмо ему поддакивали.
В подворотне между старыми корпусами рабочие обнаружили на стене большой железный лист с каким-то объявлением от главной дирекции.
— Ну, разумеется, насчет Бальриха! — раздался позади чей-то голос. — Кто будет бастовать из-за Бальриха, того тоже уволят. Это мы еще посмотрим. Прежде
