Том 3. Верноподданный; Бедные - Генрих Манн

— Пойдем отсюда! — обратился Ганс к матери, но она, уронив голову на руки, сидела неподвижно.

— Вы слышите? — снова заговорил Геслинг. — Свыше тридцати лет назад старик Бук якобы пишет некоему Геллерту, что мой отец — вы понимаете, — повернулся он к генералу, — подтверждает получение капитала, будто бы вложенного этим Геллертом в наше предприятие. Ха-ха! Правда, смешно?

Однако генерал фон Попп не находил в этом ничего смешного. Он попросил письмо, пробежал его и строго осведомился:

— А если это правда?

— Вы что… — Геслинг поправился — Вы шутите, ваше превосходительство… — Он насмешливо улыбнулся, стараясь скрыть беспокойство. — Это письмо честный старик Бук, конечно, написал не тридцать лет назад, а гораздо позже, когда имел основание мстить мне, и пометил задним числом.

— Но это вам придется доказать, — строго заявил фон Попп.

Геслинг уже не владел собой, лицо его выдавало мучительную тревогу. Он стоял, словно прикованный к месту. Все остальные, кто сидя, кто стоя у колонн, казалось, тоже спали с открытыми глазами, и даже озаренные солнцем вьющиеся розы на террасе уже не качались. Казалось — это замок спящей принцессы.

Геслинг снова пошел в атаку.

— Старик лжет, это несомненно.

И вдруг Ганс заявил таким же звонким и ясным голоском, как и Лени:

— Не мой дед, а сам ты лжешь.

Директор внезапно расхохотался, а жена перепугалась: уж не приключилось ли что с мужем. Но он только пожал плечами.

— Вы считаете, ваше превосходительство, что я должен это доказать? Прошу прощения, — пусть почтенный старик, лежащий в гробу, докажет, что его слова — правда. Если он не лжет, то в оставшихся после него бумагах должно было сохраниться письмо, в котором мой уважаемый отец действительно подтверждает получение денег от Геллерта.

Окинув всех победоносным взглядом, он встретился глазами с Бальрихом и обомлел: жестко и решительно, как судья, Бальрих проговорил:

— Письмо существует, и оно у меня.

Произошло движение. Генерал повторил:

— Оно у него.

Фон Попп как бы призывал богача к ответу. А тот так и замер с открытым ртом и даже покачнулся… Дидерих Геслинг многое понял в эту минуту. Только он, только его зять Бук мог выдать рабочему давний документ, написанный его покойным отцом. И вот этот субъект стоит теперь перед ними и предъявляет свои права. А генерал — это совершенно ясно — считает, что я слишком богат, слишком могуществен, и с радостью наблюдает, как собирается гроза над головой того, при ком он был постоянным блюдолизом. Да, все новые разочарования готовят богатому те самые люди, которых он, казалось бы, должен был знать; ну, что ж, пора отбросить всякий идеализм…

Геслинг метнул грозный взгляд на своего зятя, который робко и покорно ждал дальнейших событий. «С тобой мы сочтемся!» — опять пригрозил он ему взглядом, затем отвернулся, чтобы отдышаться, — иначе, ей-богу, случится беда. Самообладание — прежде всего! Необходимо собрать все силы для борьбы, которую мне навязывают. Они хотят вырвать у меня почву из-под ног. Речь идет о самом моем существовании. Ну, они узнают меня!

Укрепившись духом, он снова поднял голову и прежде всего увидел рабочего.

— Эй, вы там! Пойдемте отсюда. Честь и место тому, кто достоин чести.

Дойдя до конца террасы, он сказал Бальриху вполголоса, но с надменной уверенностью:

— Вы бы сначала подумали, что вы делаете.

— Все обдумано, — ответил Бальрих.

И тут противники снова смерили друг друга взглядом.

Тем временем фон Попп обратился к хозяйке дома:

— Хорошие дела у вас тут творятся, нечего сказать… — Это было произнесено таким тоном, как будто бы ему нанесена личная обида. То же самое дала понять своим лорнетом Анклам, посмотрев на сына Густы.

Но Густа строго блюла свое королевское достоинство и заявила:

— Все это — сказки. Чего они могут добиться? Народ всегда окружает легендами большие состояния.

А директор уверенно говорил рабочему:

— Вопрос об истине, конечно, решите не вы, мой друг. Он решится в зависимости от того, кому она выгодна, и от власти, — а я ею располагаю.

Асессор Клоцше, которого безмолвно поощряла Густа, тоже вставил свое слово.

— Ваше превосходительство едва ли допускают, — проговорил он, пыхтя, причем живот его заколыхался, — что найдется такой суд, который примет подобный иск. Ведь это же клевета, а подложные документы направлены против незыблемых устоев общества. Я думаю, — продолжал Клоцше, вращая бесцветными глазами, — что мы, блюстители закона, можем почитать себя столь же несокрушимой стеной, как и вы, ваше превосходительство.

Тем временем директор уверенно продолжал, обращаясь к рабочему:

— Вы погубите не только себя. Подумайте о семье и товарищах.

— Все обдумано.

— Но взвесьте и мое положение. Я богат. Я муниципальный советник и тайный коммерции советник. Вот орден, который мне вручил господин президент. Все это вы должны будете преодолеть, и потом останутся еще судьи, — кивок в сторону Клоцше, — и господа военные, — опять кивок. — В ваших же интересах я предлагаю вам выдать мне письмо моего покойного отца.

— Письмо нужно мне, — ответил рабочий.

Фон Попп сказал:

— Несокрушимая стена? Вот чудаки! Это всегда зависит от тех причин, ради которых приходится быть несокрушимым.

— Свет, — с иронией сказала Анклам, — так подозрителен и всегда готов верить всякой гадости.

Гретхен между тем, совсем придвинувшись к Лени, вытянула длинную шею и, чувствуя на себе масленый взгляд жениха, чуть слышно пролепетала:

— Вы хотите стать кокоткой?

— Глупая стерва! — бросила Лени.

А Гретхен, закатив глаза, продолжала:

— Это, должно быть, замечательно!

— Значит, нет? — резюмировал директор. — Воля ваша. Вы похитили этот документ, и я уничтожу вас.

— Вам тоже не во всем поверят, — заявил рабочий. И Геслинг почувствовал, что именно по этой причине так расстроено его семейство и так странно держится фон Попп. Этот случай, несмотря на всю его вздорность, пришелся очень кстати светскому обществу, всем этим завистникам и вымогателям… Взгляд, которым он обменялся со своей старой Густой, сказал ему, что они поняли друг друга: «Осторожно! Придется выбросить балласт».

Взяв рабочего под руку, он вместе с ним отвернулся. Никто не заметил его движения.

— Вот сто марок!

— Вздор! — И рабочий встал так, как стоял раньше.

— Тысяча, — деловито продолжал Геслинг.

Бальрих мрачно улыбнулся.

— Видите, вы сами верите этому письму.

— Две тысячи! — И тут же, словно игрок, охваченный азартом, добавил: — Пять тысяч… Последнее мое слово: десять!

Все та же угрюмая усмешка и покачивание головой. Директор в изнеможении спросил:

— Так чего же вы хотите наконец?

— Все, — сказал Бальрих. — Но не как подарок.

— Вы сошли с ума, — вскипел директор, но, вдруг присмирев, пролепетал: — Вы ничего