Екатерина Леткова - Оборванная переписка
Я окончила гимназію и не знала куда дѣться отъ лжи, ничего недѣланія и тоски. Мать предложила мнѣ поступить въ рисовальную школу, и я съ радостью ухватилась за это. Въ гимназіи у меня находили способности къ рисованію, но, въ сущности, ихъ не было: каждый, учившійся рисовать, можетъ рисовать такъ, какъ рисовала тогда я. Но мнѣ было такъ тяжело дома, меня такъ тяготили нервная любовь мамы, ея ежеминутныя заботы обо мнѣ, ея приставанья, какъ къ маленькой, и баловство, что я съ радостью ухватилась за мысль о школѣ.
Скоро жизнь въ воображеніи такъ захватила меня, что я съ горемъ возвращалась къ реальной жизни. Увлеченіе искусствомъ, тѣмъ искусствомъ, за которое вы называете меня тайной декаденткой, — сдѣлало для меня правду жизни — мѣщанской, некрасивой, пошлой. И, напримѣръ, правда передвижниковъ съ ихъ горемъ и русской неприглядной дѣйствительностью — выгорѣлая деревня, грязныя, рахитическія дѣти, бродяги и арестанты — стала пугать праздражать меня. Я не хотѣла знать ее, не хотѣла видѣть ее… зачѣмъ? Я распространила дальше эту боязнь правды, и все что украшаетъ жизнь, скучную и бѣдную жизнь человѣческую — стало мило мнѣ. А одно изъ такихъ украшеній — несомнѣнно ложь. Только, благодаря ей, и можно еще существовать на свѣтѣ, только она одна и спасаетъ еще отъ ужаса жизни.
Къ матери я стала относиться спокойнѣе и добрѣе, я поняла, что она никому не мѣшала своей жизнью во лжи. И я не имѣла никакого права уличать ее. Правда — геройство совсѣмъ непримѣнимое и даже смѣшное въ нашей сѣренькой жизни. Она — врагъ общежитія, врагъ мира въ семьѣ, врагъ всего, за что мы всѣ такъ держимся.
Теперь, когда мнѣ приходится серьезно думать о воспитаніи старшаго сына — я постоянно наталкиваюсь на этотъ вопросъ.
Но я ушла въ сторону. Мнѣ хочется говорить вамъ о себѣ, о моей жизни. Я въ такомъ покаянномъ настроеніи, точно передъ смертью…
Три года въ школѣ, три года увлеченія искусствомъ прошли бойко и ярко… У меня былъ свой кружокъ и мы исповѣдовали, кажется, искренно, что искусство должно заставлять забывать жизнь… Мы читали, переводили англійскія книги, и я дѣйствительно не замѣчала жизни. Были рядомъ увлеченія: и я увлекалась, и мной увлекались, но все это въ предѣлахъ ухаживанія за приличной барышней.
Въ это время Иванъ Дмитріевичъ переѣхалъ въ Москву и мама осталась одинокой. Но я не жалѣла ее и бросала по прежнему, бросала для школы, для чтенія, для театра… А когда Викторъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе — я, ни минуты не задумываясь, оставила мать навсегда. А вѣдь я любила ее, а къ жениху относилась почти равнодушно.
Да, провѣряя себя теперь, я вижу, что тогда во мнѣ не было любви къ Виктору. Онъ мнѣ нравился, мнѣ было съ нимъ весело и я была очень рада, когда онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня. Рада, но не счастлива!
Мы познакомились съ нимъ у однихъ знакомыхъ, куда оба были приглашены обѣдать. Насъ случайно прсадили рядомъ, мы сразу начали болтать весело и непринужденно и уже не разставались ни на минуту, ни въ этотъ вечеръ, ни въ послѣдующіе. Это было на Рождество, а въ февралѣ мы обвѣнчались.
Викторъ говорилъ, что влюбился въ меня сейчасъ же, какъ увидѣлъ, и уже за обѣдомъ рѣшилъ, что я буду это женой. Я ничего не рѣшала, но думаю, что полюбила его гораздо позже, за то и прочнѣе.
Первый годъ супружества прошелъ для меня очень однообразно и скучно. Пришлось много думать о житейскомъ, а я не привыкла къ этому, и въ душѣ считала себя выше всѣхъ жизненныхъ мелочей. Мужъ, насколько могъ, избавлялъ меня отъ нихъ. Онъ былъ заботливъ, предупредителенъ и необыкновенно внимателенъ. Викторъ изъ тѣхъ мужчинъ, которые, любя, не видятъ никого и ничего, кромѣ своей любимой. Обыкновенно это продолжается недолго. Недолго было и у Виктора; но первые полтора года нашего брака онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ, не спускалъ съ меня глазъ и ловилъ всѣ мои желанія. Сначала это раздражало меня, потомъ я привыкла и когда я потеряла это — я увидала, что я потеряла. Я, сама того не замѣчая, такъ привязалась къ мужу, что все остальное — и мать, и увлеченіе искусствомъ, и вся моя прошлая жизнь — казались мнѣ «такъ», между прочимъ, ожиданіемъ чего-то главнаго и единственнаго. У Виктора начались какія-то дѣла, онъ сталъ часто уѣзжать изъ дому, и я тосковала и въ тоскѣ находила радость любви. Теперь все, все было окрашено этой любовью и жизнь вдругъ приняла новый смыслъ, глубокій и вмѣстѣ съ тѣмъ простой и ясный. Всѣ сомнѣнія, исканія, увлеченія казались нелѣпыми и ненужными. Нужно жить! Вотъ одно, что я знала. А жить — значитъ любить и быть любимой… Я долго вѣрила, что любима. Но за то, когда мнѣ постарались открыть глаза, я чуть съума не сошла. И я еще разъ прокляла правду! До этого мужъ могъ мнѣ говорить все, что ему было угодно, и я вѣрила и была счастлива этой вѣрой… А теперь…
И я отъ ревности, отъ неистовой злобы, кипѣвшей въ душѣ — сдѣлала гадость, ужасную гадость…
Помните, разъ мы сидѣли съ вами вдвоемъ; вы мнѣ говорили о вашей любви, говорили, что любите во мнѣ ясность глазъ, ясность совѣсти, сказали, что я вселяю вамъ полное довѣріе.
— Послѣ той лживости, на какую натолкнулся я въ жизни, сказали вы, для меня отрада встрѣтить такого чистаго человѣка, какъ вы.
Я хотѣла перемѣнить разговоръ и полушутя сказала вамъ:
— Вы меня не знаете… Я лгу и обманываю, какъ всѣ. Только дѣлаю это поискуснѣе, чѣмъ другіе.
Вы поблѣднѣли и замолчали. Потомъ мы заговорили, но уже не обо мнѣ. А уходя вы спросили меня серьезно и просто:
— Вы никогда не измѣняли мужу?
Я возмутилась этимъ вопросомъ и отвѣтила вамъ очень рѣзко. Вы стали просить у меня прощенія, что позволили себѣ такой вопросъ.
— Во всѣхъ насъ сидитъ пошлость… Намъ не понять такой чистоты…
Я молчала.
Я безсовѣстно солгала вамъ тогда.
B. Ч.
XXIX
Турьи Горы, 8 марта
Ради Бога докончите ваше письмо. Никакая правда не можетъ быть ужаснѣе подозрѣній и сомнѣній.
C. Р.
XXX
Петербургъ, 13 марта
— Дорогой Сергѣй Ильичъ! Послѣднее мое письмо я писала вовсѣмъ ненормальная.
Мужъ уѣхалъ въ Вѣну, а телеграфировалъ мнѣ изъ Ниццы, что дѣла случайно закинули его на Ривьеру. Я знаю, что означаетъ это «случайно», знаю, что Кучинскую отправили въ Ниццу, и вы поймете, что дѣлается во мнѣ. Я не спала нѣсколько ночей и въ одну такую ночь написала вамъ… Кажется, я наговорила вамъ много лишняго про маму, про мою бѣдную, покойную маму. И про себя я наговорила глупостей и никогда не прощу себѣ этого. Я была въ такомъ настроеніи, въ какомъ, вѣроятно, бываютъ, когда сводятъ счеты съ жизнью, — хотѣлось всю душу вынуть, всѣ свои раны показать… Такую исповѣдь — можно написать, но посылать ее не нужно. Я послала и теперь, когда отчаяніе умолкло, когда я опять въ маскѣ честной и счастливой жены — я простить себѣ не могу, зачѣмъ послала вамъ то письмо. Вычеркните его изъ вашей памяти, какъ будто его не было, и давайте переписываться по-прежнему. Про себя, т. е. про душу свою, про прошлое, про раны — говорить не буду. Лгать вамъ — я не хочу, а говоритъ правду не могу, не умѣю… Одна мысль, что я могу потерять такого хорошаго друга, какъ вы, приводитъ меня въ отчаяніе…
14 марта.
У меня нездоровы дѣти: корь. Болѣзнь не опасная, говорятъ, необходимая, но очень тяжелая и скучная: я отрѣзана отъ всѣхъ знакомыхъ. И театры для меня закрыты: я не считаю себя въ правѣ разносить заразныя болѣзни. И я сижу въ темной комнатѣ у кроватокъ Васи и Вовы съ моими безконечными думами, съ моей одинокой тоской. Одинокой! Говорятъ — если есть дѣти, то женщина не одинока. Но развѣ дѣти когда-нибудь поймутъ мать? А заботы о нихъ? говорятъ уравновѣшенные люди, заботы наполняютъ жизнь и дѣлаютъ ее осмысленной. Какія заботы? Если быть добросовѣстной матерью — значитъ вставать въ семь часовъ утра, сидѣть на корточкахъ, одѣвая дѣтей, ни за минуту не отходить отъ нихъ, говорить съ ними о томъ, что ихъ интересуетъ, и тѣмъ языкомъ, который имъ понятенъ, забыть совсѣмъ себя, свои думы, свою усталость, свои юли. Кто изъ насъ способенъ на это? Я — каюсь — не способна. Вы знаете, какъ я обожаю моихъ мальчиковъ. Но я не кормила ихъ (я была долго больна послѣ обоихъ) и ни одного ни не была ихъ нянькой. Я не могу играть съ ними цѣлый день, не могу сторожить ихъ сонъ весь вечеръ и всю ночь. Если я поиграю съ дѣтьми часъ-два — я совершенно разбита. Я ложусь и отдыхаю нѣсколько часовъ. Иногда мысль идетъ куда-нибудь отъ того, что я разсказываю имъ, и Вася теребитъ меня за рукавъ и говоритъ. — Мама! Проснись.
Няня прекрасно ухаживаетъ за ними, занимаетъ ихъ, а они привязаны ко мнѣ не меньше, чѣмъ къ ней. Я счастлива этимъ и люблю ихъ безконечно…
И все-таки пусто и одиноко… А я боюсь одиночества хуже всего на свѣтѣ… Я должна постоянно заботиться о комъ-нибудь, дѣлать что-нибудь, бороться, добиваться…
Я вспоминаю ваши слова:
