Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

Я жевалъ не переставая свою стружку и быстро шелъ по улицѣ. Я не успѣлъ очнуться, какъ я уже былъ внизу на желѣзнодорожной площади. Часы на башнѣ показывали половину второго. Я постоялъ нѣкоторое время и подумалъ. Холодный потъ выступилъ у меня на лбу и скатывался мнѣ въ глаза. — Пойдемъ со мною въ гавань, сказалъ я самъ себѣ. Разумѣется, если у тебя есть время. Я поклонился самъ себѣ и пошелъ внизъ къ гавани.

Тамъ стояли корабли, море колыхалось въ солнечномъ сіяніи. Вездѣ оживленное движеніе, рѣзкіе пароходные свистки, носильщики съ ящиками на плечахъ, подбадривающее пѣніе нагрузчиковъ на паромы. Торговка пирожками сидитъ недалеко отъ меня и клюетъ своимъ коричневымъ носомъ надъ товаромъ, весь столикъ соблазнительно заваленъ всякими лакомствами; я невольно отворачиваюсь отъ этого зрѣлища. Запахъ ѣды разносится но всей набережной. Фу! Окно настежь; я обращаюсь къ господину, сидящему рядомъ со мной, и указываю ему всѣ неудобства съ этими торговками… Нѣтъ? Но, вѣдь, согласитесь, что… Но въ этомъ мой сосѣдъ увидѣлъ наглость и не далъ мнѣ даже договорить до конца, онъ поднялся и пошелъ. Я тоже всталъ и пошелъ за нимъ, твердо рѣшивъ доказать человѣку его заблужденіе.

— Даже съ точки зрѣнія санитарнаго вопроса, — сказалъ я и ударилъ его по плечу.

— Извините меня, но я не здѣшній и ничего не смыслю въ санитарномъ вопросѣ,- сказалъ онъ, пристально посмотрѣвъ на меня.

Это совсѣмъ мѣняетъ дѣло, если онъ не здѣшній… Можетъ быть я могу чѣмъ-нибудь ему служить? Быть проводникомъ? Нѣтъ? Это доставитъ мнѣ удовольствіе, а ему ничего не будетъ стоить.

Но человѣкъ во что бы то ни стало хотѣлъ отдѣлаться отъ меня и быстро добѣжалъ черезъ улицу на другую сторону.

Я опять вернулся къ своей скамейкѣ и сѣлъ. У меня было такъ неспокойно на душѣ, а шарманка, игравшая тамъ наверху, еще больше безпокоила меня. Жесткая металлическая музыка, кусочекъ Вебера; маленькая дѣвочка подпѣвала. Флейтообразный, страдальческій звукъ шарманки пронизываетъ, мои нервы начинаютъ дрожать, какъ-будто музыка въ нихъ отзывается. Минуту спустя, я начинаю насвистывать и напѣвать. И что только не приходитъ въ голову, когда голоденъ. Я чувствую, какъ эти звуки овладѣваютъ мною, какъ я таю въ этихъ звукахъ и у меня такое чувство, будто я несусь туда, высоко за горы, туда, въ свѣтящіяся сферы.

— Одну ёру, — говоритъ моя маленькая дѣвочка, пѣвшая съ шарманкой, и протягиваетъ оловянную тарелку, — одну лишь ёру!

— Да, — говорю я какъ-то неувѣренно, вскакиваю и начинаю рыться въ карманахъ. Но дѣвочка думаетъ, что я хочу надъ ней подшутить и удаляется, не говоря ни слова. Это нѣмое терпѣніе было уже слишкомъ мучительно для меня, лучше бы она меня ругала; боль овладѣла мной и я окликнулъ ее. — У меня нѣтъ ни одного хеллера, — сказалъ я, — но я тебя не забуду, можетъ-быть, даже завтра. Какъ тебя зовутъ? А! Красивое имя, я его не забуду. Итакъ, значитъ, до завтра.

Но я понялъ, что она мнѣ не вѣритъ, хотя она не сказала ни слова; и я плакалъ отъ отчаянія, что эта уличная дѣвочка не хотѣла мнѣ вѣрить. Я еще разъ окликнулъ ее; я быстро разстегнулъ свой пиджакъ и хотѣлъ отдать ей свой жилетъ.

— Подойди же, я тебѣ ничего не сдѣлаю. — Но оказалось, что у меня нѣтъ жилета.

Какъ могъ я его искать! Вотъ уже нѣсколько недѣль прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ у меня. Пораженная дѣвочка не хотѣла дольше ждать и быстро убѣжала. И я долженъ былъ отпустить ее. Люди столпились вокругъ меня и громко смѣялись; сквозь нихъ протиснулся полицейскій, пожелалъ узнать, что случилось.

— Ничего, — говорю я, — ровно ничего! Я хотѣлъ только отдать маленькой дѣвочкѣ свой жилетъ… Для ея отца… Надъ этимъ нечего смѣяться, я бы могъ пойти домой и надѣть другой.

— Не устраивайте зрѣлища на улицѣ! — сказалъ полицейскій, — маршъ! — и онъ толкаетъ меня впередъ. — Это ваши бумаги? — крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ.

Да, чортъ возьми, это вѣдь моя газетная статья! Какъ могъ я быть такимъ неосторожнымъ!

Я беру свою рукопись, удостовѣряюсь, что все въ порядкѣ, и иду прямо въ редакцію; на городской башнѣ было теперь 4 часа.

Бюро было закрыто. Я спускаюсь, боязливо, какъ воръ, по лѣстницѣ и стою у двери, совершенно безпомощный. Что теперь дѣлать? Я облокачиваюсь о стѣну, пристально смотрю на камни и размышляю. У моихъ ногъ лежитъ булавка; я нагибаюсь и поднимаю ее. Что, если я отрѣжу пуговицы отъ пиджака? Что бы я могъ за нихъ получитъ? Можетъ-быть, это не принесло бы мнѣ никакой пользы. Что такое пуговицы? Однако я взялъ ихъ, осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ и нашелъ ихъ совсѣмъ хорошими, новыми. Это была хорошая мысль; я ихъ отрѣжу своимъ перочиннымъ ножомъ и отнесу въ погребокъ „дяденьки“… Надежда заложить пуговицы оживила меня, и я началъ отпарывать одну пуговицу за другой, при чемъ я велъ слѣдующій разговоръ самъ съ собой:

„Да, видите ли, ему приходится немного трудно, это временное затруднительное положеніе… Вы говорите, онѣ ношены? Не болтайте вздоръ!

Я хотѣлъ бы видѣть, кто свои пуговицы менѣе изнашиваетъ, чѣмъ я. Я всегда хожу съ разстегнутымъ пиджакомъ, долженъ вамъ сказать; это моя привычка, моя особенность. Нѣтъ, нѣтъ, если вы не хотите, тогда… Но неужели я не могу получить за нихъ и 10 ёръ? Но, Боже мой, кто же говоритъ, что вы должны? Вы можете заткнуть свой ротъ и оставить меня въ покоѣ… Да, да, да, позовите полицію! Я подожду здѣсь, пока вы позовете полицейскаго. Я ничего у васъ не украду… Ну, до свиданія, до свиданія! Мое имя Тангенъ; я немножко покутилъ…“

Кто-то спускается по лѣстницѣ; я тотчасъ же вернулся къ дѣйствительности; узнаю человѣка съ ножницами и сую пуговицы въ карманъ. Онъ проходитъ мимо, не отвѣчая даже на мой поклонъ, очень заботливо разглядывая свои ногти. Я задерживаю его и спрашиваю о редакторѣ.

— Его нѣтъ.

— Вы лжете! — сказалъ я; и съ нахальствомъ, удивившимъ меня самого, я продолжаю:- я долженъ съ нимъ поговорить о неотложномъ дѣлѣ. Нѣкоторыя сообщенія изъ Штифтсгардена.

— Но развѣ вы не можете мнѣ этого сказать?

— Вамъ? — возразилъ я и осмотрѣлъ его съ ногъ до головы.

Это помогло. Онъ тотчасъ пошелъ со мной назадъ и открылъ мнѣ дверь. Сердце у меня сжималось. Я стиснулъ зубы, чтобы пріободриться, постучалъ и пошелъ въ бюро редактора.

— Здравствуйте! А, это вы, — сказалъ онъ любезно, — пожалуйста, садитесь!

Мнѣ было бы легче, если бъ онъ указалъ мнѣ на дверь; слезы готовы были навернуться на глаза, и я отвѣчалъ.

— Пожалуйста, извините меня…

— Садитесь, — повторилъ онъ.

Я сѣлъ и объявилъ, что у меня опять есть статья для него и мнѣ ужасно хотѣлось бы, чтобы она попала въ газету. Я очень много работалъ надъ ней, она стояла мнѣ большого напряженія силъ.

— Я ее прочту, — сказалъ онъ и взялъ ее. — Вы, вѣроятно, прикладываете стараніе ко всему тому, что пишете, но вы черезчуръ рѣзки. Если бы вы были болѣе разсудительны! Черезчуръ лихорадочны! Но я прочту вашу статью! — и съ этими словами онъ повернулся къ своему столу.

Я продолжалъ сидѣть. Могъ ли я попросить у него крону? Объяснить ему, почему я пишу такъ лихорадочно? Онъ, навѣрно, мнѣ поможетъ. — это были для него не впервые.

Я поднялся. Гм… Но, когда я послѣдній разъ былъ у него, онъ жаловался на недостатокъ денегъ, даже куда-то посылалъ кассира за моимъ гонораромъ. Можетъ-быть и теперь дѣло такъ обстоитъ. Нѣтъ, не нужно этого дѣлать. Развѣ я не видѣлъ, что онъ въ самомъ разгарѣ работы?

— Что прикажете? — спросилъ онъ.

— Ничего, — отвѣтилъ я, стараясь говорить спокойнѣе. — Когда я могу навѣдаться?

— Ахъ, когда вы будете проходить мимо, — отвѣчалъ онъ. — Такъ, черезъ нѣсколько дней.

Я не могъ произнести своей просьбы; любезность этого человѣка совсѣмъ очаровала меня, и я хотѣлъ показать, что умѣю цѣнить людей. Лучше погибнуть съ голоду. Съ этимъ я вышелъ.

Даже тогда, когда я уже вышелъ и снова началъ испытывать мученія голода, я не раскаивался, что оставилъ бюро, не попросивъ кроны. Я вытащилъ изъ кармана вторую стружку и сунулъ ее въ ротъ. Это опять помогло. Почему я не дѣлалъ этого раньше? „Постыдись, — сказалъ я громко. — Неужели ты могъ подумать о томъ, чтобъ попросить у этого человѣка крону и этимъ привести его въ затруднительное положеніе“. И я даже сталъ читать себѣ нотацію по поводу моей подлости, которую я хотѣлъ совершить. „Это Богъ знаетъ, что такое! — сказалъ я. — Обивать человѣку пороги и чуть не царапать ему глаза, только изъ-за того, что тебѣ нужна крона, несчастная собака! Маршъ! Скорѣй, скорѣй, ты, негодяй! Я тебя проучу!“

Чтобы наказать себя, я началъ бѣгать по улицамъ, подгоняя себя ругательствами, и кричалъ на себя свирѣпо, когда мнѣ хотѣлось отдохнуть. Между тѣмъ я зашелъ очень далеко на Билестреде. Когда я, наконецъ, остановился, готовый заплакать отъ злости, что я не могъ бѣжать дальше. я задрожалъ всѣмъ тѣломъ и опустился на чье-то крыльцо. „Нѣтъ, ты стой“, сказалъ я. И, чтобы хорошенько себя промучить, я опять всталъ и заставилъ себя постоятъ, затѣмъ я началъ глумиться самъ надъ собой, надъ собственной своей испорченностью. Наконецъ, по истеченіи нѣсколькихъ минутъ, я далъ себѣ разрѣшеніе сѣсть, но и тогда я выбралъ самое неудобное мѣсто на крыльцѣ.